ЦЕНА ПОБЕДЫ

Доктор исторических наук, профессор Варлен Львович СОСКИН недавно отметил свое восьмидесятилетие. Главным подарком к юбилею стало издание книги очерков социальной истории «Российская советская культура 1917-1927 гг.». Монография является, по существу, первой в постсоветской историографии попыткой обобщающего исследования начального этапа развития советской культуры. Но это повод для отдельного разговора.

Профессор  В. Л. Соскин (Новосибирск, март, 2005 г.);

Сегодня разговор с Варленом Львовичем, естественно, посвящен Великой Отечественной войне, участником которой он был 19-летним юношей и изучением которой он, отчасти, начал заниматься спустя много лет, будучи историком.

Когда я обратилась к нему с просьбой поделиться воспоминаниями о войне, он сказал: «Не надо делать из меня героя, я рядовой участник войны, мне недолго довелось быть на фронте. Есть люди, которые воевали дольше меня». И все-таки разговор состоялся, долгий и потрясающе интересный. Он, конечно, выходил за рамки газетного материала, и я долго размышляла, какими же вопросами пожертвовать, чтобы втиснуть в полосу самое главное.

Лейтенант  В. Соскин (Германия, июнь, 1945 г.).

Я — коренной сибиряк, родился в Томске. Когда мне было семь лет, семья переехала в Новосибирск, куда отца после окончания Томского политехнического института направили работать. Так всю свою жизнь я прожил здесь.

Отец мой на начало войны находился на военных сборах в штабе Сибирского военного округа, он был майором.

Когда по радио объявили о начале войны, он был дома, встал из-за стола и сказал кратко: «Сынок, эта война будет очень тяжелая и кровопролитная, и победа достанется нам тяжелой ценой». Отец был образованным человеком и будучи военным к этому времени много читал и думал. И сказал он это, как бы пытаясь отрезвить меня, воспитанного в духе коммунистического превосходства: врага мы быстро отразим и начнем бить его на его же территории.

Отец ушел и больше мы его практически не видели. Через 2-3 дня весь штаб Сибирского военного округа, а также его дивизии — Новосибирская, Томская, Барнаульская и другие — все ушли на фронт. Мы провожали на вокзале штабной поезд, а параллельно теплушки увозили на запад сформированную позже 24-ю армию.

Эта армия прославилась тем, что именно она освободила в августе 41-го г. Ельню, первый советский город, который был отбит нами у врага. Мы получили письмо от отца, которое до сих пор у меня хранится: «Нахожусь в городе Е., освобожденном нашими героическими сибиряками».

Последующие события оказались нерадостными. Как известно, в начале октября немцы прорвали наш фронт, в результате возник печально известный «Вяземский котел», где практически вся 24-я армия погибла, и мой отец тоже. А нам сообщили, что он пропал без вести. И все. И только сейчас, совсем недавно, следопыты, которые ведут в этом районе раскопки, нашли могилы воинов-сибиряков, в том числе и захоронение командующего армией, генерал-майора Ракутина (сохранились обшлага мундира с золочеными генеральскими звездами).

Я хочу сказать этим, что фраза, которую часто повторяют, что у нас нет ни одной семьи, которая так или иначе не была бы причастна к войне, справедлива. Что касается нашей семьи, то все мужчины — отец, его братья, братья матери — все без исключения были на фронте, имели ранения, контузии, но выжили. А отец погиб.

Когда отец прощался на вокзале с мамой, со мной, с трехлетней сестричкой, он сказал — знаешь, сынок, по-видимому, тебе придется оставить школу — надо Родине помогать. В армию тебя не берут (мне тогда было 16 лет), иди работать на завод. Отец мой был идеологически настроенный человек, таким он и остался в моей памяти. И я действительно на второй день после отъезда отца пошел работать на завод. Лето проработал на жиркомбинате рабочим, а осенью пошел на завод Чкалова. Если бы меня спросили, что было самым тяжелым в годы войны, я бы ответил — работа в тылу. Может быть потому, что я был еще мальчишкой. На заводе меня определили учеником слесаря, месяца через три я начал работать самостоятельно. Осень-зима 1941-1942 гг. вспоминается, как сплошной сгусток испытаний. В 6 утра встаю, одеваюсь и выхожу на пронизывающий холод. По ул. Гоголя в темноте движется, как демонстрация, толпа. Она идет из центра в сторону завода Чкалова, молчаливая и угрюмая. Трамваи ходят, но сесть в них невозможно, уже из центра они идут не просто набитые, люди висят на поручнях и даже на крышах.

Идти почти час. В этом районе было много эвакуированных из европейской части заводов. Потихоньку толпа рассасывается и наконец — завод Чкалова. Фактически я не видел дневного света: уходил в темноте и возвращался после 10-12 часов работы тоже в темноте. И так день за днем, без выходных, при очень скудном питании. На заводе была столовая, огромное помещение. Во время короткого перерыва оно набивалось людьми, которые молча ели «затируху» (мука с водой)… И верили в победу. Мы следили за событиями на фронте, и первые победы давали надежду на лучшее.

Квартира наша в четырехэтажном доме была к тому времени плотно заселена родственниками, бежавшими из Минска и Бобруйска, а также семьей, эвакуированной из Москвы. И так было не только у нас, число людей в нашем доме увеличилось в несколько раз.

…Зачем я это все рассказываю, ведь это все известно? Сейчас провели грань между тружениками тыла и фронтовиками — это касается и размера пенсии, и льгот, монетизации и т.д. Нас как бы развели в разные стороны — одни воевали, а другие вроде бы отсиживались в тылу. Это несправедливо. Они не отсиживались. Они трудились, не считаясь ни с чем. Дети, женщины, мужчины. Конечно, объективно они свою жизнь спасли, потому что на фронте люди рисковали жизнью. Но с точки зрения физической и моральной нагрузки им было не легче, может быть даже тяжелее. Тем более, у некоторых было чувство, что про них скажут потом, что на фронте-то они не были. Так вот, я, фронтовик, хочу сказать в их защиту, что эти люди делали все для победы. А как историк я считаю, что в этой войне тыл нашу страну спас, потому что в начале войны мы ничего не могли противопоставить врагу, ибо потеряли почти все вооружение в 41-м году, территорию и кадровую армию. А в 43-45-м годах мы так основательно вооружились, что превосходили немцев по всем параметрам.

Мое поколение восприняло войну сердцем, почти все рвались на фронт. И как только мне исполнилось 17 лет, я, как говорится, одел шинель. Был зачислен в запасной полк, где нас сначала хотели подготовить в качестве командиров артиллерийских орудий, но потом решили, что у нас достаточно образования, чтобы отправить в Томск во второе артиллерийское училище.

Более года жесткой муштры. Известный суворовский принцип — чем тяжелее в ученье, тем легче в бою, иногда переходил рамки разумного. И потом я, городской мальчишка, который раньше лошадей видел со стороны, должен был три раза в день их чистить, да еще на морозе.

К этому времени уже прошла Сталинградская битва, Курская дуга. Видимо, в штабе решили, что срок подготовки офицеров можно продлить. Как мы потом узнали, нас готовили как кадровых офицеров для послевоенной армии. Мы получили серьезную подготовку. Артиллерия — это ведь точная наука, здесь требуются знания математики, физики, а поскольку я всегда был отличником, то и училище окончил с отличием.

Недавно я перечитывал свои письма из училища, мама их все сохранила. Я постоянно писал, что учение затягивается, что нас все не посылают на фронт, так и война без нас закончится…

И вот мы, младшие лейтенанты, наконец-то получили направление на 2-й Белорусский фронт. Меня направили во Вторую ударную армию. В штабе встретил полковник: «Ну, младший лейтенант, давай свое личное дело».

«Так, пятерки, пятерки, все пятерки. Отлично», — говорит он и начинает задавать вопросы. «Сколько ты знаешь артиллерийских систем?» — Я назвал. — «А это ты уже сочиняешь, у нас нет столько». Я говорю: «Я считал еще и трофейные, немецкие». «А это откуда у тебя?» Я говорю: «У нас в училище были привезенные с фронта немецкие орудия разных систем. Кто хотел, мог в свободную минуту с ними познакомиться. Вот я и познакомился. В случае чего, если попадется мне трофейное оружие, я смогу из него стрелять». «Ну, ладно, давай посмотрим, как ты умеешь составлять расчеты».

Он дал мне исходные данные, по которым готовятся расчеты для стрельбы, я в течение двух-трех минут просчитал и назвал ответ. Он говорит: «Ты что, без бумажки что ли?» А я так в училище натренировался, что эти подсчеты производил в уме. Он взял бумажку, пересчитал. «Правильно, — говорит». И так три раза. «Надо же, — говорит он, — первый раз такое вижу. Значит здесь все правда написано, что отлично подготовлен и можешь служить в тяжелой артиллерии. Ну, а воевать ты пойдешь в противотанковую артиллерию, в пехоту. Командовать будешь взводом «сорокопяток». «Как так, — говорю, — я же столько учился». «Ты, понимаешь, младшой, в тяжелой артиллерии у меня проблем со штатом нет. Там люди воюют месяцами и годами, потому что тяжелая артиллерия не стоит непосредственно на передовой, а в отдалении. Даст залп по противнику, прорвет оборону и на тягачи, трактора, машины грузятся. Такая уж роль у них. А вот в пехоте офицеры, командиры взводов больше трех месяцев не воюют — убьют или ранят. У меня там вечный недокомплект».

Прибыл я в 281-ю стрелковую дивизию, 1064-й стрелковый полк, командиром взвода противотанковых орудий. И здесь никаких расчетов производить не надо было. Условно говоря, пушка — это ружье на колесах. Что видишь прямой наводкой, туда и стреляешь. Эти пушки находятся в пехоте, непосредственно в цепях, в наступающих колоннах, и в обороне. Солдаты их называли «Прощай, Родина». Так я попал на фронт и все было, как сказал полковник. На фронте я был не так много, половину времени в госпиталях провел. Бой — ранение — госпиталь; бой — тяжелое ранение — госпиталь. В каком-то смысле мне повезло — я остался живой.

В боевой обстановке довелось побывать сначала в обороне, а затем в наступлении. На Наревском плацдарме мой взвод находился в первой траншее, в 150-200 м от «фрицев». Там был наш блиндаж и несколько наблюдательных пунктов. Приходилось затемно пробираться на нейтральную полосу, днем выискивать цели, ночью готовили орудийные позиции для всей батареи. Постоянное напряжение и другие трудности сильно изматывали. Обе стороны готовились к решающим боям, которые описаны во многих книгах наших генералов.

Наступление началось утром 14 января. Прорыв обороны немцев длился около трех дней. Сражение было очень кровопролитным. В первый день стрелковый батальон, который я поддерживал своими орудиями, потерял около двухсот человек убитыми и ранеными. Не все детали запомнились, но первая атака до сих пор стоит перед глазами. Пушки на руках двигали непосредственно за пехотой и также теряли бойцов. Позже сильно обескровленный полк вывели во второй эшелон. Началось преследование противника с постоянными, хотя и не столь ожесточенными боями. В итоге, в начале февраля 2-я Ударная вышла к Балтийскому морю, замкнув кольцо окружения всей Восточной Пруссии. Ключевым пунктом стал город и порт Эльбинг, штурмовать который выпало на долю нашей дивизии. Так что проверить, на что годятся наши пушечки, довелось и в уличных боях.

Город брали целую неделю, бои шли за каждую улицу. Здесь тяжелую артиллерию применять было сложно, незаменимыми оказались наши пушки. Пушки помогали продвигаться по улицам, из них можно было стрелять по окнам, подвалам, пулеметным гнездам.

Тут меня и зацепило. Я помню, как меня тащили на палатке, и я чуть не плакал от обиды, что вот, мол, выбываю из строя. А мой приятель, который был старше на 10 лет, говорил мне: «Глупый ты парень, ну в крайнем случае ногу у тебя отнимут, но ты жить останешься, а что у нас впереди, никто не знает». Он оказался прав. Впереди были тяжелые бои за Померанию, один только город Данциг (Гданьск) брали почти полтора месяца. В операции участвовал весь 2-й Белорусский фронт.

В конце 70-х годов, когда я уже работал в СО АН, я решил еще раз попробовать разыскать следы своего отца. До этого я пытался переписываться с людьми, которые вышли из окружения, даже с Константином Симоновым переписывался, который знал историю гибели 24-й армии. Он писал мне: «Не найдете вы ничего». Даже описал мне эпизод, который нигде не описан, как он встретился с Буденным, который в это время командовал фронтом. «Он сидел на завалинке какого-то дома, я спросил: „А где фронт?“ И Семен Михайлович развел руками и сказал: „Не знаю“…».

Я приехал в Подольский военный архив и тут меня постигло разочарование — никаких документов, связанных с гибелью 24-й армии, со всеми событиями «Вяземского котла» не было — все погибло. Это была жуткая катастрофа. Немцы считают, что там погибло до миллиона человек, 600 тысяч попало в плен. Наши приводят другие данные. Но кто теперь скажет точно, сколько человек там полегло?

…Я был страшно расстроен, что не осталось ни одного документа от целой армии. Но тут меня осенило, и я спросил, могу ли я позаниматься с материалами 2-й Ударной армии 44-45 годов? Мне разрешили. И я две недели просидел в архиве, изучая собственную биографию. Я даже нашел приказ о зачислении мл. лейтенанта Соскина на должность командира взвода в таком-то полку. Я нашел карту-схему на Наревском плацдарме, где находился наш полк и наши пушки стояли. Я даже нашел ту схему, которую сам составлял. Много чего я нашел. Но главное было не это. От Наревского плацдарма под Варшавой, где мы начали наступление 14 января 45-го года до взятия Эльбинга, меньше чем за месяц, я посчитал по донесениям (а они не всегда подавались), 1064-й полк потерял половину своего состава, больше тысячи ранеными и убитыми.

Мне было интересно также, как историку, что же дальше было с моим полком и моей дивизией. Я установил, где была наша дивизия в период боев за Данцинг. По донесениям узнал кто погиб. Погиб мой помощник, помкомандира взвода ст. сержант Харибин. Он был старше и опытнее, и он меня учил: «Лейтенант, ты попусту не высовывайся, не геройствуй, а то получишь, как я, три раны, будешь знать, как вести себя на фронте». А сам не уберегся… В конце войны вышел приказ по полку: «В связи с большими потерями в боях за Данцинг свести состав полка в одну роту» и то неполного состава — 60 человек осталось. Всего 60 человек! Общие потери в боях в Восточной Пруссии и Померании были около 100 процентов. Это не значит, что полка не стало. Человеческого материала у нас хватало, постоянно прибывало пополнение новичков и тех, кто возвращался из госпиталей.

И победа-то досталась тем, кто не так за нее пострадал. Основные-то герои — солдаты 41-42 годов — не дожили до победы, вот кому мы должны поклониться. И у меня эта заноза в душе сидит, хотя, конечно, как сказал А. Твардовский: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны…».

Недавно в одном из номеров «АиФ» была опубликована статья А. Яковлева. Он сам участник и инвалид войны, пишет, что у нас официально цифра погибших во время войны — 27 млн человек, а он считает, что 30 млн. А немцы потеряли 7 млн. Вот и считайте соотношение. Нет, я не хочу сказать, что мы хуже их воевали, но мы не слишком берегли своих солдат, как это ни горько сознавать.

…Из госпиталя я вернулся, когда 2-я Ударная армия выходила на Одер. И тогда меня все-таки послали в артиллерийский полк. Но сказать по правде, бои после Одера уже несерьезные были. Немцы отступали, стремились попасть в плен к англичанам. Наша армия была самой крайней армией правого фланга Советского фронта. 90-я стрелковая дивизия, включая 96-й артиллерийский полк, в котором я был командиром взвода разведки, вышла к городу Засниц, находившемуся на северной оконечности острова Рюген. Точка, можно сказать, символическая: впереди лежало бескрайнее Балтийское море. Казалось — вот он, конец земли, конец войны, впереди — море, солнце и долгожданный мир.

Подготовила  В. Садыкова.

стр. 4