"...ОДНИМ ДЫХАНЬЕМ С ЛЕНИНГРАДОМ..."
Подготовила З.Ибрагимова.
Композиция из чужих воспоминаний, документальных свидетельств и
собственных переживаний.
Читать эти воспоминания мучительно. А вспоминать каково? А
пережить такое?!
"Мама часто ездила рыть окопы, и однажды, когда возвращалась с
окопов, не смогла подняться на 4-й этаж. Ее обнаружили внизу
лестницы, силы ее покинули. Мы тоже уже лежали без сил в холодной
и темной комнате на кровати. Стекла были выбиты и завешаны
тряпьем, по комнате гулял ветер со снегом. Нас заедала вошь, так
как воды не было, топить было нечем, уже сожгли все, что можно,
из мебели. Чтобы как-то согреться, спали все вместе в одной
постели, но и это нас не согревало. Мы были уже живые скелеты.
Весной 1942-го умирает моя сестра, 9 апреля -- мама. Я с ними
мертвыми осталась еще чуть жива, лежа бок о бок. И тоже уже во
мне жизнь угасала, я моментами приходила в себя, я чувствовала,
как мое сердце стукнет несколько раз, и опять в забытьи.
Жили мы в коммунальной квартире -- семь семей. Из всех я одна
оказалась живой, когда стали убирать трупы, очищая помещение, так
как наступало тепло и трупы начали разлагаться. Вот так я была
вытащена живой еще, так меня обнаружили среди покойников.
Страшно и трудно передать все, что пережито и видано. Это нигде
еще не описано. Я видела, как в нашей квартире мать, чтобы спасти
двух детей из четырех, младшим не давала хлеба совсем, а делила
их паек. Я видела и плакала сама вместе с теми младшими, а они
кричали: мама, хлеба! Им было два и четыре года, у них были
страшно большие, просящие, полные слез глаза, а мама на кухне
съедала с двумя старшими их паек. Младшие умерли, мама их тоже, а
старшие 7 и 12 лет замерзли где-то на улице..."
Ленинградцы. БЛОКАДНИКИ. Цитирую Валентину Михайловну Рыжкову.
Машинописный текст из собственной "блокадной книги" Академгородка
-- Альбома, созданного пять лет назад, к 50-летию снятия
трагически легендарной блокады. Существует он в единственном
экземпляре и хранится в Музее истории Сибирской Академии.
Подготовили уникальную книгу Валентина Николаевна Елкина и Ирина
Анатольевна Виноградова (с признательностью за помощь всем, кто
отзывался на просьбы составителей). Обе маленькими девочками
пережили в родном Ленинграде первую блокадную зиму. Обе -- давно
сибирячки, хотя закончили столичные -- Московский и Ленинградский
-- университеты.
Обращаясь к "Тому, кто держит в руках этот альбом", Валентина
Николаевна объясняет, какие чувства двигали составителями: "очень
хотелось донести, сохранить правду тех лет -- правду о времени,
людях, стране, в которой они жили. И еще -- хоть как-то
отблагодарить свидетелей тех дней за то, что они не только
выжили, но и состоялись, не утратили оптимизма, стойкости, веры в
жизнь".
Хочется, в свою очередь, поблагодарить и создателей Альбома.
Блокадников среди нас с каждым годом все меньше. Тексты -- "сухой
остаток" их беспримерных страданий -- переживают людей.
Нужна ли она потомкам, эта душераздирающая хроника страшных
событий, о которых и сами участники рассказывают через
десятилетия с каким-то отстраненным удивлением: как выдержали?
как уцелели? как сохраняли человечность в нечеловеческих
обстоятельствах?
Мне-то кажется, что именно сегодня духовный опыт блокадников
должен быть извлечен из запасников национальной памяти и
предъявлен униженному Отечеству, его растерянной, лишенной
высоких идеалов молодежи в качестве неоспоримого величия своего
народа. Того самого величия, которое, может быть, в конце концов
и определяет ход истории.
Вот и вполне газетный повод для обращения к Теме: 27 января -- 55
лет снятия Блокады. О Ней много сказано, но все -- не будет
сказано никогда. Разве что мертвые заговорят...
В декабре 94-го "Известия" познакомили своих читателей с
"Документом совершенной секретности" -- докладом начальника
Управления предприятиями коммунального обслуживания Ленинграда
т.Карпушенко, сделанным им на бюро горкома партии в начале осени
1942-го. Фактически это был отчет о работе городского треста
"Похоронное дело". В отчете сообщалось, что "по неполным данным
кладбищ, за период с 1 июля 1941 года по 1 июля 1942 года в
городе захоронен 1 миллион 93 тысячи 695 покойников".
И автор публикации, писатель Борис Гусев, участник обороны
Ленинграда, потрясенный этими цифрами, только и замечает: "А
впереди еще было полтора года блокады!".
Немыслимая жертвенность. Теперь нередко приходится слышать -- и
напрасная. Сдать, дескать, надо было город, оставшийся без
продуктов.
Большего кощунства по отношению к подвигу ленинградцев не
выдумать.
В знаменитой "Блокадной книге" А.Адамович и Д.Гранин так отвечают
тем, кто бездумно зачеркивает исторический смысл жертвенного
подвига ленинградцев:
"В западной литературе мы встретились с рассуждением, где не было
недоумения, не было ни боли, ни искренности, а сквозило скорее
самооправдание капитулянтов, мстительная попытка перелицевать
бездействие в доблесть... Они сочувственным тоном вопрошают:
нужны ли были такие муки безмерные, страдания и жертвы подобные?
оправданы ли военными и прочими выигрышами? человечно ли это по
отношению к своему населению? Вот Париж объявили же открытым
городом... И другие столицы, капитулировав, уцелели. А потом
фашизму сломали хребет, он все равно был побежден -- в свой
срок...
Мотив этот, спор такой звучит напрямую или скрыто в работах,
книгах, статьях некоторых западных авторов. (Увы, добавлю --
теперь уже не только западных, но и своих, родных, готовых, в
угоду "рыночному" спросу, все наше прошлое анафеме предать.
Больно. Куда больнее, чем в случае "западных авторов". -- З.И.).
Как это цинично и неблагодарно! Если бы они честно хотя бы
собственную логику доводили до конца: а не потому ли сегодня
человечество наслаждается красотами и богатствами архитектурными,
историческими ценностями Парижа и Праги, Афин и Будапешта, да и
многими иными сокровищами культуры, и не потому ли существует
наша европейская цивилизация с ее университетами, библиотеками,
галереями, и не наступило бездонное безвременье "тысячелетнего
рейха", что кто-то себя жалел меньше, чем другие, кто-то свои
города, свои столицы и не столицы защищал до последнего в
смертном бою, спасая завтрашний день всех людей?.. И Париж для
французов, да и для всего человечества спасен был здесь -- в
пылающем Сталинграде, в Ленинграде, день и ночь обстреливаемом,
спасен был под Москвой... Той самой мукой и стойкостью спасен
был, о которых повествуют ленинградцы.
Когда европейские столицы объявляли очередной открытый город,
была, оставалась тайная надежда: у Гитлера впереди еще Советский
Союз. И Париж это знал. А вот Москва, Ленинград, Сталинград
знали, что они, может быть, последняя надежда планеты...."
К середине февраля 42-го Ольга Берггольц закончила поэму
"Февральский дневник" и 22-го читала ее по радио измученным
блокадникам.
"Сестра моя, товарищ, друг и брат,
ведь это мы, крещенные блокадой!
Нас вместе называют Ленинград,
и шар земной гордится Ленинградом..."
Она верила в это. И Ленинградцы верили -- вместе с Ней, со своим
поэтом, небесами, наверное, призванным поднимать дух у тысяч
безоружных, лишенных еды, тепла, света героев неслыханного
сопротивления. Она, как и другие работники Радиокомитета,
представить себе не могла ленинградское радио замолчавшим.
Обессилевшие обитатели Дома радио вели передачи даже шепотом,
приравнивая, очевидно, смерть радио к смерти самого города. А в
том, что город "дышит, он живой еще, он все слышит" (строчки
Ахматовой) не сомневались и в самые убийственные месяцы первой
блокадной зимы.
Борис Гусев в предисловии к уже упомянутой публикации сообщает,
что вскоре после войны в Музее обороны Ленинграда побывали Жуков
и Эйзенхауэр. И -- "по свидетельству переводчика, Эйзенхауэр,
осмотрев экспозицию, подозвал сына и сказал: "Том! Если бы это
случилось у нас, ни один город не выдержал бы..."
Наверное, так. Для "наверняка" нужен проверочный эксперимент. И
история в некотором смысле его провела. Во всяком случае, никто
иной, как сам Гитлер, вспомнил про Ленинград, когда фашистскому
Берлину угрожали окружение и штурм. "Блокадная книга" Адамовича и
Гранина ссылается на циркуляр Гиммлера, в котором "Ленинград
приводился как пример поведения жителей, обороны города, создания
неприступной крепости. Циркуляр N 40/10 завершался фразой:
"Ненависть населения создала важнейшую движущую силу обороны".
Ненависть... А в рассказах блокадников главенствует "любовь". В
городе, который, по убеждению Гитлера, должен был "выжрать" сам
себя, сил на ненависть с каждым голодным днем оставалось все
меньше. Держались состраданием, сочувствием, верностью своим
представлениям о долге, порядочности, чести, любовью -- к
близким, к родным улицам, к дорогим традициям. Альтруизм как
норма спасительных отношений -- вот защита ленинградцев от
"самопожирания", на которое делали ставку гитлеровцы, "научно
обосновывая" сроки вымирания города, обреченного на голод и холод
под безжалостными обстрелами.
Мужество, явленное Ленинградом, воистину беспримерно.
И после этого говорить о напрасности жертвоприношения?!
Новосибирскому геологу, доктору наук Альберту Дмитриевичу Дучкову
не было и пяти, когда началась война. В коммуналке на Невском,
где жила семья Дучковых, и прозимовал малыш в 41--42-м. Читаю Его
текст в Альбоме-экспонате:
"Мама не любила рассказывать в деталях об этой зиме. Да и я,
видимо, не приставал особо с расспросами. Шла монотонная борьба
за хлеб и топливо. Как у всех. Дуранда, столярный клей, солидол,
горелая земля с сахаром -- все эти "деликатесы" звучали в
разговорах. Как чудо вспоминались находки чего-то съестного в
различных узлах, шкафчиках, сундучках. Всю зиму, как вспоминала
мама, я практически не выходил из квартиры и в основном проводил
дни неподвижно, прижавшись к нашей огромной круглой печке..."
Его маленькая сестренка умерла, он -- выжил. И вынес из раннего
блокадного детства устойчивые представления о добре и зле. О чем
можно судить по заключительным строчкам Его рассказа:
"...мне непонятны и неприятны слышные иногда сейчас осуждения в
адрес защитников и жителей Ленинграда за их упорство в обороне
города. Проводится мысль, что было бы лучше, гуманнее поскорее
сдать город и тем самым спасти население. Ничего подобного от
мамы и других моих родственников и знакомых, бывших в
блокированном городе уже взрослыми людьми, я никогда не слышал.
То поколение творило историю города-героя Ленинграда, исходя из
существовавших тогда реалий и своего мироощущения. И не нужно
сейчас что-то пытаться подправить или даже вычеркнуть из этой
истории".
Голос блокадника. Пренебрежимо малая величина для ретивых
охотников переписывать историю применительно к конъюнктуре?
Тем ценнее свидетельства участников событий, вовремя собранные,
честно записанные, бережно хранимые. Важно, что они есть --
когда-то и кем-то они будут востребованы.
Картина народной беды и подвига складывается из тысяч мелких
деталей и подробностей -- за ними, собранными с максимально
возможной полнотой, право на истину.
Альбом же -- по случаю даты -- имеет право на газетное
тиражирование хотя бы нескольких фрагментов собранных в нем
воспоминаний.
Алла Михайловна Безобразова (1916 года рождения):
"Я жила в доме, что на углу улицы Восстания и Невского проспекта.
В сентябре 41-го меня и мою приятельницу отправили работать в
госпиталь (бывший Институт усовершенствования врачей). Мы
работали в хирургическом -- самом тяжелом отделении. Там были в
основном лежачие больные. Одно из сильных впечатлений: в начале
сентября разбомбили госпиталь на Суворовском проспекте. Больные,
кто мог, бежали по Кирочной куда глаза глядят. Это было ночью, и
медперсонал буквально ловил этих обезумевших от ужаса людей и
заводил в наш госпиталь. В эту же ночь бомба упала и перед нашим
госпиталем. Когда пришли на дежурство -- ноябрь, на улице холод,
а все палаты настежь, окна выбиты. Во время бомбежки с потолка
падали пласты штукатурки. Даже тяжелобольные спустились в подвал.
Разорение, разруха...
И еще голод наступил. Кормим больных -- протягиваем им ложку с
кашей и сами рот открываем. Такие были голодные. Но никогда ни
крошки не взяли..."
Владимир Васильевич Алексеев (1930 года рождения):
"12 февраля 42-го от голода умерла мама. Схоронил я ее и остался
один. Меня забрала тетя, мамина сестра. Когда эвакуировался завод
"Светлана", вместе с ним уезжала и тетя. Она и меня взяла с
собой. В Новосибирск приехали в июле 42-го. В 43-м я пошел
работать на обувную фабрику имени Кирова, а через два года
поступил на работу на электровакуумный завод..."
Людмила Глебовна Борисова (1931 года рождения):
"Всю войну жила в Ленинграде. Выжила благодаря столярному клею,
олифе и "дуранде" (камнеобразному жмыху)...
До сих пор вспоминаю кружевное жабо Надежды Сергеевны --
учительницы, под руководством которой в холодной блокадной школе
мы танцевали на переменах. Наголо остриженные, перемазанные
серной мазью от чесотки, сбросив валенки и сверкая протертыми
пятками, мы порхали по паркету, воображая себя в роскошных
туалетах героинь любимого фильма "Большой вальс"...
Людмила Михайловна Александрова (1932 года рождения):
"Получив с фронта от брата посылку с солдатскими сухарями, мать
на санках везла ее к дому. Вдруг навстречу ей милиционер.
Спросив, что она везет, и узнав, что посылка с сухарями, стал
отнимать посылку, угрожая пистолетом. Только отчаянная мольба о
спасении голодных детей и умирающей сестры смягчила насилие. Он
оставил матери половину содержимого посылки. Был уже 12-й час
ночи. От страха, что до утра может потерять сестру, мать
уговорила меня срочно отнести часть сухарей тетке, которая жила
со своей матерью. Не чувствуя страха, я ночью побежала к бабушке
и тетке. Когда я пришла и принесла сухари, умирающая тетка
просила хлеба. Бабушка от счастья поспешила дать ей сухарь, не
размочив его предварительно, и та на моих глазах с сухарем в
горле умерла..."
Лариса Александровна Тихонова (1923 года рождения):
"Жизнь в городе становится тяжелее с каждым днем. Горят
Бадаевские склады. Осенью в наш дом попадает бомба, наш третий
этаж цел, но вылетели все стекла. Живем с заколоченными окнами.
Университет эвакуируют в Саратов, но я остаюсь с семьей. В
декабре умирает мама. Теперь мы совсем одни. Транспорт не
работает, воды и света нет. Папа школьной подруги принес нам
обрезки костяных пуговиц (делали на заводе -- из них варят суп) и
охапку дров (через неделю он умер)..."
Детство и юность пришлись на блокаду. Старость и ее приближение
безрадостно (мягко говоря) совпали с "рынком". Тогда, в
героическом Ленинграде, впереди была смерть -- или Победа. Теперь
город-герой Ленинград превратился в "Петербург -- криминальную
столицу России", а к победе можно отнести разве что своевременную
выплату нищенской пенсии...
Сегодня в районе 87 блокадников. Возглавляет районное отделение
Новосибирской областной общественной организации пенсионеров и
инвалидов "Блокадник" Людмила Андреевна Волкова. Сама уроженка
Ленинграда, успела перед войной закончить первый класс. И ее
воспоминания есть в альбоме, и ее семья ("Семья Кулаковых")
нахлебалась блокадного горюшка. ("В пищу шло все, что только
можно было съесть. Брат приносил с улицы замерзших воробьев, а их
было так мало!").
И хлопочет Людмила Андреевна о своих все более беспомощных
подопечных с бескорыстием и упорством несгибаемой блокадницы.
Кому деньжат раздобыть, кому -- лекарства, кому -- продуктовый
паек, который, конечно же, не сравним с блокадным "по калориям",
но добывается иногда с сопоставимыми нервными затратами...
Обижаются, бывает, старики на молодых работников "социальной
защиты" -- грубовато обращаются с вечно в чем-то нуждающимися
просителями...
Что тут скажешь? Прости молодым, Господи, не ведают, что творят?
Для того и собираю эти строчки, чтобы ведали. Поколение
победителей нуждается в милосердии и сострадании. Неблагодарный
"земной шар" нам не переделать. Но дома-то, дома мы должны, мы
обязаны, мы не вправе...
Неужели опять только ценой безмерных страданий суждено нам
обретение нравственных высот?!
P.S. Не могу удержаться от последнего отрывка из чужого текста. В
1970-м Западно-Сибирское книжное издательство выпустило книжку
Эллы Фоняковой "Хлеб той зимы". Элла и Илья Фоняковы приехали в
Новосибирск после окончания Ленинградского университета в 57-м
году. Отработав в Сибири около двадцати лет, вернулись в родной
Питер. Оба -- дети блокады. Ей и посвящена замечательная,
по-моему, повесть Эллы -- о блокадных впечатлениях семилетней
девочки.
"Через мостовую, наискосок, петляя, мчится растрепанная
девчонка-подросток. Она ничего не видит вокруг, только чует, что
за ней гонятся. В прижатом к груди кулаке -- кусок хлеба,
стиснутый так судорожно, что между костлявых посинелых пальцев
вылезают червяки сырой липкой массы.
-- Держите! Держите! Воровка! -- истошно вопит женщина в плюшевой
кацавейке, с трудом нагоняя девчонку. -- Отдай! Дети у меня!
Гадина!
Нагнала. Бьет по лицу, пытается разжать девчонке руку. Но это
невозможно: хватка мертвая... Струйка крови стекает по щеке
"воровки" на расплющенный мякиш...
-- Что ж это я делаю, падла! -- восклицает вдруг женщина. --
Иди... -- И закрывает глаза ладонью.
Девчонка, не двинувшись с места, не отвернувшись в сторону,
запихивает в рот, раздавленный, в красных расплывах, кусок. И
глотает, глотает, не успев разжевать..."
Пронзительный эпизод, не правда ли? Земной поклон Вам,
Ленинградцы...
стр.
|