"У НАСТОЯЩЕГО ПИСАТЕЛЯ ЕГО КНИГИ
ЕСТЬ ЕГО ДУХОВНАЯ БИОГРАФИЯ"
Л.ЯКИМОВА, ведущий научный сотрудник
Института филологии СО РАН.
В потоке литературных юбилеев, которыми столь богат оказался 1999
год, столетие со дня рождения Леонида Максимовича ЛЕОНОВА займет
достойное место тем более, что в истории отечественной культуры
этому юбилею суждено быть отмеченным многими неповторимыми и
значимыми чертами. Писатель родился 29 мая 1899 года, и
предстоящее столетие со дня рождения -- первая юбилейная дата
после его недавней смерти -- в череде тех многих юбилеев, через
которые довелось пройти последнему классику нашей литературы. Он
умер на 96-м году, всего лишь несколько лет не дожив до конца XX
века, и этот, исполненный небывалыми противоречиями век -- с его
войнами, революциями, мятежами, невиданными социальными и
природными катаклизмами, поразительными взлетами человеческого
духа и духовными же безднами, светлыми упованиями на будущее и
полным неверием в него вошел в жизненный опыт писателя; живой,
пульсирующей энергией пропитал всю его творческую работу,
отразился в богатстве художественного содержания его книг,
отозвался сложностью духовных и эстетических исканий, подтвердив
истинность слов, сказанных, кажется, К.И.Чуковским, что "писатель
должен жить долго".
В этом, т.е. творческом, писательском долголетии, как и в ранней
смерти многих наших поэтов, есть какой-то свой высший
онтологический смысл: писатель должен жить долго, чтобы выразить
-- непреходяще художественными средствами -- смысл жизни людей на
большой исторической дистанции, чтобы схватить суть какой-либо
движущей общество идеи в ее эволюции от зарождения до финала,
чтоб иметь время для освобождения от собственных иллюзий и
заблуждений. Здесь Л.Леонову повезло: "пружина жизни была
заведена надолго". Так, по словам лично знавшего его
Ю.Оклянского1), автора недавно вышедшей биографической повести о
Л.Леонове, писатель говорил о себе сам. В его писательской судьбе
счастливо вступили в сложную реакцию, переплавились воедино и
природный художественный дар, и глубокий интеллект, и ясно
выраженный философский склад ума, и твердо-волевой характер, и
отменное трудолюбие, и семейно-биографические интенции -- отец
его Максим Леонович Леонов тоже был писателем, известным под
псевдонимом Максима Горемыки. А потому без преувеличения можно
сказать, что в истории национальной культуры сама личность
Леонида Леонова, ее, так сказать, психофизическая структура
являет собой феномен изумительный, достойный пристального
внимания, глубокого почтения и памяти неувядаемой.
По своей человеческой натуре, масштабам души и ума он оказался
поразительно соприроден своему веку с крутыми виражами его
исторических путей и духовных исканий, сумев отметиться такой
глубиной предостерегающей правды о нем, подлинная мера которой
способна раскрыться людям скорее всего уж за его пределами. Он,
по свидетельству знавших его, так и говорил: "Ну, это уж из XXI
века". Однако, все дело в том, как этот редкий творческий дар
удалось согласовать с духом господствующей системы, сохранить
верность себе, своим принципам и убеждениям от посягновения
власть придержащих. Современный исследователь справедливо
задается вопросом, "фатальным для всех крупных самобытных
личностей, прошедших через эпоху сталинского террора: как же он
уцелел? Выжил под утюгом общей уравниловки... Тогда -- какая же
цена была за это уплачена?"2)
Вопрос резонный тем более, что весьма живучим, сохранившимся в
своей нетленности вплоть до последнего времени, оказался миф о
Леонове как верном певце режима и в силу этого заласканности его
властями.3) В действительности все обстояло совсем не так. Его
произведения -- будь то "Барсуки" или "Соть", "Скутаревский" или
"Дорога на Океан", пьесы "Волк", "Метель", "Нашествие" и др., обе
редакции "Вора", "Evgenia Ivanovna" или "Русский лес" -- надолго
приковывали к себе внимание и читательской, и
профессионально-литературной аудитории, становились
примечательными вехами истории советской литературы, но как
правило, прочитывались в ближайшем свете текущих потребностей
времени, исконно же свойственное писателю видение конкретной
жизни в свете общечеловеческих начал и ценностей оказывалось или
недоступным читательскому восприятию ("сейчас надо попроще, как у
акынов, на одной чтоб струне") или сознательно трактовалось в
угоду профанной правде режима. Из талантливого писателя упорно и
неотступно стремились сделать знамя социалистической идеологии,
адаптировать его сложные творческие искания к прагматическим
целям строительства "новой жизни"; хотелось во что бы то ни стало
создать ему имидж "своего", признанного певца и адепта советской
эпохи.
Юбилеи были одним из действенных средств укрощения писательской
воли Л.Леонова, закрепления за ним статуса правоверного
советского писателя, включения в орбиту официально значимых имен.
Юбилеи весьма способствовали тому, чтобы исследовательский пафос
его творчества переменить на утвердительный. Как это происходило,
можно судить, например, по организации юбилейного чествования в
связи с 75-летием Л.М.Леонова: "Ужасно меня смутило обращение,
разосланное... в разные адреса, чтобы готовили литавры и тромбоны
к "юбилею великого сочинителя революционной эпохи", -- пишет он
"главному следователю" своего творчества В.А.Ковалеву. --
Доказать это -- вещь абсолютно невозможная".4) Многозначителен
комментарий самого адресата к этому тексту: "Как я понимаю
сейчас, у Леонова были основания сомневаться в прославлении его
как "великого писателя революционной эпохи". Он не хотел носить
такую этикетку. Летописцем времени стал не как певец революции..,
а как свидетель и судья сложных и противоречивых явлений и
процессов действительности, как художник, дававший глубокое
философское постижение происходящего" (стр. 475).
Здесь очень важна открывающая текст фраза: "Как я понимаю
сейчас", указывающая на духовную эволюцию самого адресата, в свое
время немало способствовавшего упрочению имиджа Л.Леонова как
"певца социализма". В результате многолетних контактов с
писателем леоноведческая концепция В.А.Ковалева успела претерпеть
благоприятные изменения и опубликованные им письма Л.М.Леонова --
во искупление невольной вины -- предстают сегодня как бесценный
документ к его творческой биографии, приоткрывая важные грани его
личности, истории создания многих произведений, особенности
художественной лаборатории.
Из них доподлинно становится ясно, что писатель давно уж не питал
иллюзий относительно казенно-показушного, дежурно-заказного
характера проводимых в его честь "мероприятий", о чем
свидетельствует и его высказывание по поводу многочисленных
юбилейных акций в связи с его 70-летием -- выхода двух книг,
подготовки международной конференции, "Главное же, что
мероприятие это вовсе не означает хотя бы самого малейшего
"спасибка" сверху, где меня не читают, а, втайне догадываюсь,
задумано единственно для показа "Западу" -- вот как мы его,
сукина сына, обожаем!.. Уж я, правду сказать, звонил несколько
раз во всевозможные инстанции с просьбой об отмене предстоящей
щекотливой экзекуции, но пока все напрасно" (Стр. 467).
Заключительное слово этого письма: "Боюсь", и надо сказать, что
оно тягостным, горьким, тревожным рефреном проходит через многие
письма Леонова. Писатель то и дело "выламывался" из общего строя
жизни, выпадал из орбиты официального мнения, и далеко не
напрасны были его опасения относительно ответной кары властей "по
совокупности, -- как он выражался, -- за горьковский, кому-то там
не понравившийся доклад, за отказ подписать словутое
чехословацкое письмо, за чрезмерно частое упоминание слова
"русский" (вплоть до названия романа!) и вообще за, якобы,
исходящий от меня криминальный ныне, национальный душок" (Стр.
467).
Здесь важно обратиться к исходным началам творчества Л.М.Леонова
и отметить, что они ведь были совсем иные, чем у основоположника
социалистического реализма А.М.Горького, его школы --
писателей-знамьевцев, иные, чем у тех, кто шагнул в советскую
литературу прямо из революции. Росток его художественного опыта
проклюнулся еще до революции и, как ни гнули его последующие
обстоятельства, именно он и определил характер литературного
ствола. Первоначальный импульс леоновскому творчеству дали не
партийные листовки или учебник политграмоты, а библейская
книжность, фольклорные источники, поэтическая образность
Серебряного века. Духовным плацдармом послужила не беззаветная
отданность политической борьбе, а внутренняя, самой природой
заложенная, потребность поиска высшей истины, ответа на вопрос
бытийственного характера -- связи Земли и Неба, места человека в
системе мироздания, путях всечеловеческого развития. Природа его
художественного дара содержала в себе некую изначальную тайну,
заключавшуюся в особом философском складе его художественного
мышления, совершенно неодолимом при любых обстоятельствах
стремлении каждый данный момент человеческого существования
выверять высшим промыслом, ценностями бытийственного порядка.
Едва ли не в самом первом стихотворении Л.Леонова выражена мысль,
которая в разных семантико-эстетических модификациях пройдет через
всю творческую жизнь:
"Вдруг скрылось солнце -- с ним краса...
Пора домой -- уже роса...
А на душе так грустно станет
Как будто гневны небеса
И солнце снова не проглянет".5)
А затем были "Туатамур", "Притча о Калафате", "Уход Хама" и др.,
когда утверждая созидательные возможности человека на Земле, он
не забывал напомнить и о хрупкости человеческого существования в
системе мироздания, о связи земной судьбы людей с состоянием
светил, "поведением" Солнца: об опасности излишней гордыни
человека.
Конечно, общая эйфория мирового пожара, преображения человеческих
отношений на революционной основе не могла не захватить и
Леонова, -- да и как бы удалось остаться в стороне от общего
круговорота, -- но свое, незаемное, рвущееся навстречу
непреходящему, эта неодолимо владеющая им мысль о связи с Небом,
Вечностью, метафизикой Бытия прорывалась в творческий процесс
неостановимо, находя выход в тайнописи, символике, глубине
подтекста. "Сочинитель я по разным причинам сложный и до сих пор
не читал ни одной статьи о себе (включая и ругательных, коих было
много), где хоть сколько-нибудь автору удалось понять нечто", --
еще в 1948 году предупреждал Леонов В.А.Ковалева, собиравшегося
тогда писать диссертацию о нем, обратив внимание будущего своего
"следователя" на то, что в книгах его "могут быть любопытны лишь
далекие, где-то на пятом горизонте, подтексты, и многие из них,
кажется мне, будут толком поняты когда-нибудь потом" (Стр. 426,
427). Хочется думать, что желанное для Л.Леонова "потом"
воплотилось в "сегодня", когда в связи со столетием обнаружится,
наконец, в полной мере истинность его убеждения, что "у
настоящего писателя его книги есть его духовная биография и не
хулить ее надо, либо в рамки своей схемы вгонять, а вот так и
рассматривать -- ее всю, как историю заболевания некой мечтой или
идеей" (Стр. 468).
Неповторимую особенность приближающегося юбилея составляет то,
что не только сам по себе юбилейный фактор способствует
наступившему оживлению леонидоведческой мысли, но и еще одно,
может быть, даже более значимое обстоятельство, а именно выход в
1994 году романа "Пирамида", явившегося плодом более чем
полувекового труда 95-летнего писателя и представшего как новое
слово национальной литературы, как произведение итоговое не
только по отношению к творческому пути самого писателя, но и всей
российской словесности XX века и не только ее. Имено "Пирамида",
буквально ошеломляющая мощью и глубиной своего художественного
содержания, силой заложенной в ней духовной энергии, масштабом
поставленных проблем, обращенных к изначальным сущностям бытия,
своей ориентированностью на самые-самые последние вопросы
современной жизни, катализировала внимание ко всему творческому
пути писателя, поставила перед неотложной необходимостью
по-новому взглянуть на каждый из его этапов, обратиться к
перепрочтению и переосмыслению каждого из его произведений. Из
самых сокровенных глубин "Пирамиды" -- "романа-наваждения в трех
частях", многозначительно названных "Загадка", "Забава",
"Западня" -- проливается свет на во многом неразгаданный до сих
пор смысл творческой жизни Л.Леонова на протяжении большей части
XX века и представляется, наконец, возможность уловить,
проследить, объяснить единую логику его художественного стиля,
сомкнуть воедино распавшуюся в сознании исследователей начало и
конец его писательской работы, воспринять ее как цельную
идейно-эстетическую систему.
И если сегодня в излучаемом "Пирамидой" свете его прежние
произведения от "Соти" до "Русского леса" отчетливее обнаруживают
свой подлинный смысл, то и сами наглядно убеждают в том, что
истоки "последней книги" Леонова уходят в самые глубины его
творчества, самые ранние произведения, что она -- органически
обусловленный и оплодотворенный ими плод, закономерное выражение
тех художественных исканий, которыми отличен весь путь писателя,
вобравшего в свой творческий опыт многие духовно-эстетические
обретения XX столетия, начиная с Серебряного века, и в
существенно обогащенном виде завещавшего их веку наступающему.
В этом контексте представляется важным отметить, что замысел
"Пирамиды" возник у Л.Леонова много раньше "Русского леса", еще
перед войной, явившись реакцией на угрозу репрессий в связи с
постановкой пьесы "Метель", "когда вдруг потянуло отдохнуть от
судьбы". Следствием этого намерения стал уход в творческое
подполье, где наваждение романа нашло воплощение в
романе-наваждении -- "Пирамиде". В просветах от растянувшейся на
десятилетия работы над ним писателю еще на многое хватило сил --
и на новую редакцию "Вора", и на высокого класса публицистику, и
даже на создание такого монументального произведения, как
"Русский лес", но уже ничто не могло преодолеть заболевания
главной творческой идеей! "Другие темы свили гнезда в башке моей,
-- признается он в самый разгар переделки "Вора", -- роятся,
снося перышки, щепки, чугунные балки, разный необходимый
инвентарь... Да и детки уже давно проклюнулись, птенцы! Они меня
расклевывают изнутри..." (Стр. 444).
То, что в других произведениях составляло поэтическое подполье,
оказывалось запрятанным в подтекст, защищено броней аллюзий, в
"Пирамиде" вырвалось на поверхность, стало предметом открытого
живописания. Всю жизнь тайно томившая писателя мысль космическая
"проклюнулась", стала в романе главной и определила столь
необходимую по нашему времени способность его "библейским, по
возможности, оком взглянуть на панораму мыслимого времени". Всей
силою своего художественного дара, мудрого ума и изболевшей души
писатель убеждает, что легкомысленная забава с первоисточными
законами жизни неизбежно ведет человечество в гибельную западню,
избежать которую дано ему лишь на путях неостановимого поиска
ответа на вечную загадку бытия, воспринимаемого в неразрывности
связи Земли и Неба, неизбывной глубине вовлеченности всей прошлой
мировой культуры в сегодняшний день. Трагическое осознание
"событийной, все нарастающей жути уходящего века" подвигло
писателя к созданию романа на "неосуществимую тему размером с
небо и емкостью эпилога к Апокалипсису". И тем не менее следует
сказать, что как давшая ему название пирамида предстает
неувядаемым символом непрерываемой связи времен и веков,
"совершенной эмблемой микрокосма и макрокосма", так нет в
современной литературе другого произведения, которое бы с такой
силой художественной и философской проникновенности, как
итоговая, "последняя книга" Л.М.Леонова несло бы в XXI век надежду
на разум людской и сохранение жизни на Земле. Накануне нового
века читатель воспринимает "Пирамиду" и как роман-прощание с
греховным наваждением бесовскими затеями прошлых лет, и как
роман-предостережение о гибельности новых социальных иллюзий, и
как роман-завещание Леонида Максимовича Леонова хранить верность
высшему промыслу -- тайне самой человеческой жизни.
1) Оклянский Ю. Частная жизнь и тайнопись Леонида Леонова в кн.
Шумное захолустье. В 2-х т. М. "Терра". 1997.
2) Там же.
3) См. напр. Сердюченко. Могикане. Новый мир. 1996, N 3.
4) Письма Леонида Леонова В.А.Ковалеву. Из творческого наследия
русских писателей XX века. С.-П. 1995. Стр. 474. Далее ссылки на
это издание делаются в тексте статьи.
5) "И змеятся мысли темною спиралью, громоздясь в столетья у моих
дверей..." Ранние стихи Л.Леонова (1915--1918). Публикация
Т.Вахитовой. Новый журнал. 1997. Стр. 54.
стр.
|
