ЭВОЛЮЦИЯ ЛИЧНОСТИ В СФЕРЕ НАУКИ
ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ
СОБСТВЕННОГО ОПЫТА
В последних числах января в новосибирском Академгородке
проводился международный форум сообщества — специалистов-геофизиков
SEG «Математические проблемы обращения сейсмических
данных и построения сейсмических изображений». Эта международная
встреча посвящалась юбилею академика Сергея Гольдина («НВС»,
№ 4,
2006 г.). Затем на юбилейном заседании ученого совета Объединенного
института геологии, геофизики и минералогии СО РАН С. Гольдин
выступил с необычным докладом, по сути
лекцией-исповедью «Эволюция личности в сфере науки через призму
собственного опыта». Предлагаем вниманию читателей четыре фрагмента
из десяти глав этого интересного эссе.
 |
|
Как писала Марина Цветаева, поэты делятся на поэтов с историей и
поэтов без истории. Первые пришли в мир, чтобы узнать, и каждый из
них — как река, незаметно меняющая свой облик за каждым новым
поворотом. Вторые пришли в наш мир, чтобы сказать. В них уже все
есть, потому что они — как океан. Бывают ли ученые без истории?
Может быть, один Эварист Галуа был таким. Кто знает? Он слишком
мало жил. Мало жил и Больяи. Как и их современник Михаил
Лермонтов. Несомненный Поэт без истории. Альберт Эйнштейн жил
долго, но все, что ему предназначено было сказать, он высказал за
какие-то 10 лет.
Все же трудно представить ученого, не претерпевшего эволюции
взглядов и представлений. Однако, если у ученого, вышедшего из
крепкой научной школы, эволюция может состоять из преодоления
установленных рамок (или, наоборот — из охранения традиций), то
в чем же состоит эволюция личности, с самого начала оказавшейся
предоставленной самой себе? В этой ситуации каждый сценарий
оказывается уникальным и непредсказуемым. Хотя возможно, я и
ошибаюсь. Если соотнести сдвиги интересов и акцентов с движениями
научной и общественной мысли на протяжении второй половины XX
века, то трудно избавиться от ощущения, что наш герой (то есть, я
сам) просто плыл по течению или, что еще хуже, мчались-то волны,
а он качался на них, так и не продвинувшись ни на метр. Не мне
судить. Впрочем, трудно избежать соблазна что-то приукрасить,
что-то подправить. Поэтому судить трудно вдвойне. Хотелось бы
добавить, что, не имея одного учителя, я жадно учился у многих, а
больше всего черпал из книг (но не по геофизике, а по математике,
по кибернетике и т.п., вплоть до теории игр).
Легко произносить слово «ученый», когда говоришь о ком-то другом,
прославленном и именитым. В русском языке это слово имеет
оттенок пиетета, к себе плохо приложимого. ( Но в душе это
возможно). Я бы написал: творческая личность, в том смысле, в
котором в советское время использовался термин «творческая
интеллигенция», ибо бесспорно я отношусь к этой категории. Но и в
этом случае проглядывает нарциссизм. Поэтому я выбрал термин
«личность» — личность, проживающая в сфере науки. Не персона, не
тело, не душа, но именно личность.
Итак, персональный опыт личности, закончившей в 1958 году
геофизический факультет Ленинградского горного института,
рвавшийся в науку, но — по тогдашним законам — обязанной
отработать три года на производстве, на Севере Западной Сибири,
за что трижды судьбе благодарен. И за становление обсуждаемой
личности, и за причастность к открытиям нефтяных месторождений, и
за неоценимый полевой опыт. В 1961 году я поступил в аспирантуру
незадолго до этого созданного Института геологи и геофизики СО АН, а
дальше шагал (не спеша) по всем ступенькам научной иерархии.
Менялось содержание дипломов и аттестатов. Менялся ли я сам?
Судя по всему, я менялся. И сразу по нескольким линиям. Первая из
них: восприятие знания как абсолютно объективного менялось на
ощущение модельности всякого знания. Я это обозначу так:
Абсолютная объективность = модельность
Молодому моему современнику эта эволюция покажется просто
смешной. Разве это не очевидно? Но надо вспомнить, что я
заканчивал школу в ту эпоху, когда учение Маркса было всесильным,
потому что оно было верным. Учение Дарвина также претендовало на
абсолютность, это же относилось и к мичуринскому учению, и к
каким-то еще учениям — всех не упомнить. А сколько было еще
«лженаук» и «лжеучений»! И кибернетика, и генетика… Проще всего
было распрощаться с всесильностью марксизма. Когда на первом
курсе аспирантуры я прочел у Энгельса ругательство, относящееся к
Ньютону, «индуктивный осел», я подумал: кто такой Ньютон и кто
такой Энгельс, не сумевший разобраться ни в одной из современных
ему физических концепций? После этого я потерял всякий интерес к
текстам, полным ругани по адресу своих оппонентов. Зато
кибернетику полюбил сразу и … абсолютно. Вместе с кибернетикой
в меня вошел и термин «модель». Но одно дело — знать понятие,
другое — внутренне ощущать его. Помню, уже на третьем году
аспирантуры я пришел к своему приятелю Борису Рогозину, уже
признанному специалисту в теории случайных процессов и моему
советчику во всех вопросах, связанных с теорией вероятностей, и,
волнуясь (от ясно пришедшего в голову ощущения), сказал ему:
«Боря, а ведь гауссово распределение вероятностей в реальности не
существует! Вот так, чтобы в точности и абсолютно!» Борис спокойно
ответил, что точно так же и закон Гука не существует. Потом,
когда я читал лекции по теории вероятностей и математической
статистике, я говорил студентам: чтобы использовать гауссово
распределение на практике, достаточно выяснить, что в
эмпирическом распределении нет ни ярко выраженного эксцесса, ни
заметной ассиметрии. И, конечно, приводил слова Пуанкаре: физики
верят, что гауссов закон следует из математических теорем, а
математики полагают, что он подтвержден в физическом
эксперименте. Справедливости ради, я добавлял, что математические
теоремы все-таки содержат указание на разумность применения этой
гипотезы во многих реальных ситуациях.
Проблема соотношения объективного и субъективного в научном
познании в ту далекую пору была мне небезразлична. Не случайно,
в самом начале 70-х мною в каком-то из академгородковских
философских сборников была опубликована работа «О соотношении
субъективного и объективного при познании детерминистских и
стохастических закономерностей». Это соотношение в разных
областях науки, по-видимому, различно, поэтому опыт и отношение к
миру различных ученых, работающих в разных областях науки, также
не может не быть различным. Возьмем, к примеру, закон Гука. Для
физика, воспитанного на таких фундаментальных представлениях как
уравнения Максвелла или второе начало термодинамики, закон
Гука — это всего лишь аппроксимация более общей нелинейной связи
напряжений и деформации. Для меня же и эта, более общая,
связь — всего лишь модель, не очень просто связанная с действительностью.
А это означает, что закон Гука может быть введен независимо от
зачастую мифической общей модели, потому что общим правилом при
изучении сложных сред является утверждение: идеальная среда как
объект теории единственна, а неидеальных моделей — континуум. А
в таком случае, утверждение, состоящее в том, что линейная связь
является аппроксимацией какой-то неизвестной модели, вряд ли
имеет реальное (и даже математическое) содержание.
Позднее я отказался и от той идеи, освященной
классиками марксизма, что человек в своем познании постепенно
приближается к истине (понимаемой в некоем безмодельном смысле).
Возможно, что некие линии познания каким-то таким свойством и
обладают, но утверждать это безоговорочно (тем более, по
отношению к познанию всего бытия в целом) нет никаких
рациональных оснований. Это — вопрос веры. Я же, для себя, вывел
следующую формулу:
«Познание реальности есть соотнесение себя с реальностью».
Оптимизация, эффективность, понимание
Всякое научное исследование имеет своей целью получение нового
знания. И я хорошо понимаю тех исследователей, для которых этой
цели и достаточно. Однако, в каждом конкретном исследовании, как
правило, преследуется более конкретная цель. Например, увеличение
эффективности (оптимизация) какой-то сферы человеческой
деятельности. Большую часть жизни я был связан с построением
алгоритмов обработки сейсмограмм, которые либо дают новую
информацию о среде, либо более помехоустойчивы, либо имеют
меньшую вычислительную сложность по сравнению с существующими.
Можно, конечно, выяснять границы применимости алгоритмов, но и в
этом случае речь идет об эффективном выборе алгоритма из числа
имеющихся. Вместе с тем возникает необходимость и понимания! С
этой проблемой каждый раз приходилось сталкиваться, когда в
сейсморазведке возникали принципиально новые системы наблюдения и
принципиально новые подходы к обработке. Очень часто новые методы
предлагаются изобретательными людьми, обладающими сильно развитой
интуицией и, в то же время, не имеющими ясных физических
представлений. Неправильное понимание неизбежно ограничивает
развитие новых методов либо возлагает на них ложные ожидания.
С этой проблемой я столкнулся дважды. В 60-е годы появились
так называемые многократные (обладающие избыточностью) системы регистрации
сейсмических сигналов, в которых избыточность реализовалась
суммированием трасс (записей колебаний) от общей точки отражения.
Этот метод был назван методом общей глубинной точки (ОГТ).
Однако, принцип, по которому отбирались трассы для суммирования,
отвечал общей точке отражения только в том случае, когда все
отражающие границы в среде горизонтальны. Поэтому до сих пор есть
сейсморазведчики, которые считают, что метод ОГТ обоснован только
для горизонтально-слоистой среды. Но метод давал хорошие
результаты в очень широком классе сред. Простой анализ показал,
что дело не в общей точке отражения, а в принципе взаимности:
если приемник и источник поменять местами, то время прихода волны
не изменится. Метод был эффективен благодаря этому общему
принципу. Впоследствии выяснилось, что он еще исключительно
устойчив по отношению к информации о скорости распространения
волн в среде.
Второй случай был более сложным. В начале 80-х гг. я обратился к
миграционным преобразованиям сейсмограмм, пытаясь найти то общее,
что было присуще огромному числу очень разных алгоритмов. Но еще
за 7-8 лет до этого А. Алексеев (тогда молодой
член-корреспондент АН) собрал наиболее активных (в основном
молодых) геофизиков-теоретиков страны, чтобы попытаться
коллективно найти ту идею, которая смогла бы объяснить смысл
миграции (самого термина «миграция» тогда еще не было). Вскоре
после этой дискуссии Алексеев показал, что некоторые алгоритмы
миграции можно связать с решением таких обратных задач, как
восстановление начальных данных или правой части уравнения. Затем
было показано, что оператор, сопряженный к оператору прямой
задачи, также совпадает с одним из алгоритмов миграции (эта
интерпретация миграции оказалась самой популярной). И уже потом я
показал, что большинство (но не все!) известных алгоритмов
миграции одинаково преобразуют поверхности-носители разрывов. И
только введение дополнительных критериев (уже негеометрического
характера) может быть основой сравнения алгоритмов миграции между
собой. Эти критерии появились в середине 70-х гг., а за ними и
соответствующие решения (true-amplitude migration). Интересно
отметить, что рецензент моей статьи по миграции в истинных
амплитудах писал: «Все сейсморазведчики знают, что миграция — это
восстановление волнового поля в среде, и только Гольдин не
догадывается об этом». Вся эта история со всей очевидностью
показала доминирующую роль понимания в развитии самого
эффективного на сегодняшний день подхода к обработке
сейсмограмм.
Однако, наиболее интересно оценить соотношение эффективности и
понимания при оценке современного положения геометрической теории
волн, в частности, геометрической сейсмики (и в особенности,
лучевого метода), в общем ряду методов расчета сейсмических
волновых полей. В Горном институте лучевой метод не изучался,
хотя элементарные варианты этого метода существовали давно.
Развитая теория лучевого метода возникла в середине 50-х в
Ленинграде. Ее построили ученики профессора Г. Петрашеня В. Бабич, А. Алексеев и Б. Гельчинский. В 58-м году Петрашень
проводил курсы для геофизиков по динамической сейсмике. Прослышав
об этом, я (тогда — пятикурсник Ленинградского горного
института) безо всякого на то разрешения стал ходить на занятия.
Мне очень понравились лекции Ф. Гольцмана, будущего моего
оппонента на защите кандидатской диссертации, по теории
группирования сейсмоприемников. Не удивительно, что после того,
как я познакомился с методами теории случайных процессов, я решил
ее применить именно для анализа группирования. Но большое
впечатление осталось и от лекций по лучевому методу, которые
читались совсем молодыми Алексеевым и Гельчинским (моими будущими
оппонентами по докторской диссертации). Хотя к лучевому методу я
обратился позже, чем к методам случайных процессов и математической
статистики, но зато — на всю жизнь.
В то давнее время сами
создатели современной теории лучевого метода относились к нему
как к чему-то не совсем полноценному. Считалось, что когда
компьютеры позволят считать полное волновое поле (а это казалось
главной целью), лучевые и другие асимптотические методы отпадут
сами собой. Действительно, если лучевой метод рассматривать
именно как метод расчета полного волнового поля, то у него нет
никаких достоинств — одни недостатки. Достаточно того, что в более
или менее сложных ситуациях его погрешность оценить невозможно,
поскольку волновое поле состоит из множества волн, число которых
трудно сосчитать, а так как образование волн в средах с границами
есть ветвящийся процесс, то вычислять имеет смысл только
несколько волн, да и то только первые слагаемые лучевых
(асимптотических) рядов, сходимость которых если и изучалась, то
только вблизи фронта. Однако, главным недостатком считалось
обращение амплитуды волны в бесконечность в точках сингулярности.
В 70-е годы появились первые расчеты полных волновых полей.
Сейчас существует много программ, позволяющих решать прямую
динамическую задачу в разнообразных (в том числе и трехмерных)
ситуациях. И что же? Лучевой метод не только не ушел со сцены,
но, напротив, продолжал интенсивно развиваться. Развивается и
сейчас. В чем дело? А дело в том, что сопоставление полного
волнового поля с реальными сейсмограммами, совершенно необходимое
для проверки правильности выбранной модели среды, еще не является
достаточным для понимания тех волновых явлений, которые имеют
место в данном эксперименте. В силу локальности, свойственной
решениям гиперболических уравнений, локальным особенностям среды
отвечают и локальные особенности волнового поля в точках
регистрации поля. Вот эта связь локальных особенностей и несет в
себе возможность выделения и понимания происходящих явлений. Все
слова и понятия, используемые нами при интерпретации волновых
полей (отраженная, головная и другие волны, петли, фокусировки,
дифракция и т.п.) по отношению к реальным неоднородным средам
имеют смысл только как асимптотические решения соответствующих
волновых уравнений. И без этих понятий что-либо
понимать просто невозможно.
А как же обращение амплитуд волн в бесконечность в точках
сингулярности поля лучей, т.е. на каустиках? Явление каустической
особенности (а многие чувствовали каустику на своей коже,
направляя пучок света через линзу на ладонь) является
исключительно важным волновым явлением. Радуга на небе — двойная
каустика, и от этого она такая яркая. Но точное определение
каустики возможно только в терминах лучевого метода. И уже
поэтому он нужен. Бесконечность амплитуды «снимается»
разработанными в последние два десятилетия методами расчета волны
в окрестностях каустик. Более того, при интерпретации волны как
разрыва решения волнового уравнения выясняется красота и
богатство явления каустики. Каждому разрыву отвечает порядок
производной, значения которой на разрыве меняются скачком. Этот
скачок и есть амплитуда волны. В современной математике порядок
производной может быть любым рациональным числом. В точке
каустики волна-разрыв меняет свой порядок на дробную величину.
Разрыв становится качественно другим. И, конечно, имеет конечную
амплитуду. В бесконечность обращается амплитуда уже не
существующего разрыва. Если трактовать разрыв как обобщенную
функцию, то снимается и проблема предельного перехода в
окрестности каустики.
Я довольно быстро пришел к «пониманию проблемы понимания» как
исключительно важной самостоятельной проблемы. Может быть,
поэтому (а может быть, эту страсть я унаследовал от
мамы-учительницы) я всегда стремился преподавать и не только
студентам. Раньше, когда я не был так катастрофически занят, я
проводил два лабораторных семинара в неделю — исследовательский
и учебный. Во второй половине 80-х моя лаборатория организовывала
школы молодых геофизиков страны, где я на открытом воздухе
(вблизи Байкала или в Прикарпатье) читал лекции по избранным
направлениям геофизики. И это были мои лучшие лекции, потому
что — в отличие от студентов — молодые специалисты хорошо знали,
зачем им нужны преподносимые им знания.
Когда в начале 90-х гг. я работал в одном из бразильских
университетов, мне предложили прочесть курс лекции по
распространению упругих волн в анизотропных средах. Я согласился,
хотя никогда анизотропией до этого не занимался. Довольно быстро
я дошел до описания упругой анизотропии кристаллов. Задача
состояла в том, чтобы определить структуру тензора упругих
модулей в средах с разными наборами элементов симметрии. Я взял
соответствующий том Ландау и Лифшица и посмотрел, как это
делается. При обосновании того, что изотропная упругая среда
описывается двумя модулями, там было сказано, что существуют
только два четырехиндексные произведения символов Кронекера,
которые инвариантны относительно всех поворотов. Я понял, что
бразильские студенты такого объяснения не поймут. Да и для наших
студентов-геофизиков оно звучало бы слишком формальным. И я стал
лихорадочно думать, что излагать на лекции. Довольно быстро
сообразил, что задачу можно свести к линейно-алгебраической
задаче идентификации матрицы линейного оператора, действующего в
шестимерном пространстве, в котором орты суть сжатия-растяжения
вдоль координатных осей и элементарные сдвиги в координатных
плоскостях. Этот подход, дополненный неким физическим
предположением, оказавшимся впоследствии эквивалентным хорошо
известному принципу Кюри, позволял легко проанализировать все
классы симметрии, избавившись от таких формальностей, как
комплексные повороты, используемые при анализе тригональной
симметрии, а также выводить связь эффективных модулей с
параметрами структурированных сред. Вернувшись домой, я решил
продолжить чтение лекций по курсу сейсмической анизотропии в НГУ,
чтобы подготовить учебник, в котором широко бы использовался
придуманный мной метод идентификации упругих модулей. Сейчас он
практически готов. Такое плотное знакомство с анизотропией
позволило мне в дальнейшем излагать геометрическую сейсмику сразу
для изотропных и анизотропных сред.
Проблема понимания особенно остро стоит в связи с повальным
увлечением математическим моделированием. Спору нет, возможность
посчитать сложную модель играет огромную роль в современной
науке. Особенно, когда речь идет о расчете сложных
технологических конструкций. И все-таки, возможность получить
аналитический результат и исследовать его я всегда ценил и ценю
еще выше. Важно и то и другое. Но когда исследователь обращается
к численному моделированию, не исчерпав всех аналитических
ресурсов, просто из экономии собственного времени и собственных
усилий, то это, как минимум, не всегда правильно.
В школе оценки по алгебре у меня были выше, чем по геометрии.
Долгое время я считал, что способности к абстрактному мышлению у
меня сильнее, нежели аналитические способности и мышление
геометрическими образами. Но довольно быстро аналитика стала моим
главным занятиям. Постепенно я стал замечать и движение к
геометризации своих рассуждений и подходов. И сейчас я — скорее
геометр-прикладник, нежели алгебраист. Я это тоже связываю со
стремлением к пониманию. Я давно научился понимать других в
сфере геофизики. Но я всегда нуждался в том, чтобы понимали и
меня. Может быть, поэтому встреча с профессионалом, которому
ничего не нужно разъяснять, для меня всегда праздник.
Как это исследовать?
Как это устроено?
Когда я был аспирантом, я часто беседовал со своим старшим
товарищем, (тогда он был уже старшим научным сотрудником)
Леонидом Ваньяном, специалистом в геоэлектрике. Почти
всегда мы говорили о науке. Мы старались проследить как от типа
уравнений (эллиптического в гравике, параболического в
геоэлектрике, гиперболического в сейсмике) зависят разные подходы
к интерпретации данных. Одной из тем наших бесед было деление
геофизиков на методистов и естествоиспытателей. Методисты
развивали соответствующий геофизический метод, естествоиспытатели
применяли метод, чтобы понять, как устроена
земная кора, верхняя и нижняя мантии, земное ядро. Я был
безусловным методистом. Леня тоже был методистом (и уже много
сделавшим для геоэлектрики), однако, он чувствовал в себе
стремление стать естествоиспытателем. Но еще не находил достойную
естественнонаучную задачу. Оба мы были представителями
разведочной геофизики, в которой объектом исследования являлись
верхние части коры. Хотя мы описывали кору при помощи физических
характеристик (скорости распространения волн, электрическое
сопротивления и т.п.), эти характеристики использовались только
для выявления геологической структуры коры. Сама кора в ту пору
еще не являлась физическим объектом. Интерпретаторы постепенно
становились геологами, а нас эта перспектива не прельщала.
Возможно, что если бы мы шли от «большой» геофизики, изучающей
Землю в целом как физический объект, наши пристрастия и пути
могли бы быть совсем другими. В конце концов, изучение структуры
Земли по спектру ее собственных колебаний не так уж сильно
отличается по характеру работы от решения обратной динамической
задачи сейсмики, ориентированной на восстановление структуры
нефтяной залежи.
И все же не сразу, а очень постепенно, естествоиспытательские
устремления стали реализовываться и у нас. У Лени этот процесс
шел быстрее. Вскоре он занялся проблемой распределения флюидов в
земной коре и их роли в геодинамических и геологических
процессах. Геоэлектрика оказалась тем методом, который успешнее
других методов геофизики диагнозирует крупные скопления флюидов
на больших глубинах. Что же касается меня, то объектом моего
изучения прежде всего стали не природные объекты, а те
геофизические теории, которые я использовал в своей работе. Не
так-то просто отличить изучение теории как объекта от ее
конкретного развития. Но я эту разницу ощущаю. Эта разница
особенно чувствуется, когда работаешь над монографией,
посвященной большому научному направлению. Тогда остро чувствуешь
все «дыры» и «заплаты» в научных построениях. Это чувство и есть
один из результатов рассмотрения теории как объекта.
Недавно я опубликовал «Введение в геометрическую сейсмику», а
сейчас работаю над ее продолжением, точнее — продолжениями.
Казалось бы, эта наука давно получила классические очертания.
Можно ли ее рассматривать как объект? Однако, никакая наука не
стоит на месте, даже в своих основах. Самое время сопоставить
высокочастотную и разрывную интерпретацию объемной волны. Какова
связь геометрических и других асимптотик? Можно ли предложить
эквивалентный принципу Ферма и принципу Гюйгенса, но более
простой (например, менее мистический) новый принцип? Появившаяся
возможность рассматривать распространение волн и преобразование
сейсмограмм с одних позиций, заставляет пересмотреть всё здание
теории, так как изменяет эквивалентность таких принципов как
принцип Ферма и принцип Гюйгенса. Появление симплектической и
контактной геометрий позволяет совсем иначе строить это здание,
во всяком случае, заставляет находить связь между очень разными
подходами к геометрической теории волн. В какой степени
геометрическая сейсмика нуждается в методах римановой и
финслеровой геометрий? А, может быть, никаких этих сопоставлений
и не нужно вовсе, а нужно найти самый простой путь вывода
наиболее часто применяемых формул, и всё! Для многих геофизиков (в
том числе, работающих в нашем институте) эти исследования,
наверное, представляются лишенными какой-либо практической
ценности и даже бессмысленными, но… Дело не в том, что я
романтик. Но в том, что я всегда работаю по своей внутренней
потребности.
В середине 90-х годов, когда я стал заниматься сейсмологией, а
также распространением волн в гетерогенных флюидонасыщенных
средах, впервые сама геофизическая среда стала объектом и целью
моих исследований. Но теперь я ее ощущал не как мертвое
соединение различных геологических минералов, пород и тел, а как
«живую» материю, изменяющуюся на всех временных и
пространственных масштабах, образующую нетривиальную физическую
структуру. Я ощущаю, что происходящие в геофизической среде
процессы и есть реальная физика, серьезно отличающаяся от физики
явлений, которые возможно наблюдать в лаборатории. И с тем же
любопытством, с которым я когда-то, в молодости, читал книги по
случайным процессам и математической статистике, с той же
жадностью, с какой потом читал книги по математической физике, с
тем же упорством, с которым еще позже изучал современные
геометрические теории, я сейчас читаю книги по механике, по
теории разрушения и т.п. Я не мечтаю о том, что именно я открою
безошибочный прогноз землетрясений. У меня никогда не было
наполеоновских замыслов. Но у меня есть стремление вложить свой
кирпичик в понимание этого потрясающего (в буквальном и
переносном смыслах) явления.
От свободы — к свободе
Я всегда работал, исходя из своей внутренней потребности. Как,
впрочем, я полагаю, работают и многие другие исследователи. Но
содержание понятия свободы изменилось. В молодости я черпал
какие-то идеи из окружающей меня научной среды. Однако, развивая
их, я не ощущал, что кому-то еще они могут быть интересны.
Поэтому я не чувствовал какой-либо потребности в публикации того,
что писал. В течение 10 лет после окончания института я посылал в
журналы не более 30 % того, что имело более или менее законченный
характер. Моя первая опубликованная работа была послана в сборник
«Прикладная геофизика» моим другом, когда я был в поле.
Разумеется, работая на производстве, я не мог не заинтересоваться
тем, что тогда казалось жизненно важным, и даже написал трактат
об оценке точности сейсмических построений в Западной Сибири,
который был размножен в Березовской экспедиции и разослан по
сейсмическим партиям. Кстати, я никогда после этого не стремился
оценивать фактическую точность результатов сейсморазведки
(написав при этом множество соответствующих формул), хотя это
считается святой обязанностью любого инженера, в том числе и
горного инженера-геофизика, диплом которого я имею. Но я всегда
чувствовал себя не инженером, а человеком науки. А в качестве
такового я всегда понимал, что в такой неупорядоченной среде как
геофизическая, в почти сплошном спектре неоднородностей,
любые оценки условны. Реальное значение имеют только результаты
бурения. Вместе с тем, сравнивать различные алгоритмы по точности
в модельных условиях и упорядочивать их считал и считаю
чрезвычайно важным.
Замечу еще, что, работая на производстве, я был ориентирован на
улучшение того, что уже было внедрено. Я ехал в аспирантуру,
полный замыслов этого типа. Но, попав в научную среду, я довольно
быстро забыл о них. И всегда после этого считал, что знание
производства и, в то же время, определенный зазор между
наукой и производством — одинаково важны. Все-таки, задача
науки — поиск существенно новых возможностей.
Конечно, попав в научную среду, я достаточно быстро проникся ее
соревновательным духом и каждый год подсчитывал, сколько моих
работ опубликовано. Замечу в скобках, что сейчас за меня эти
подсчеты ведут другие. Но и тот подсчет, который я вел, как и
подсчет километров, который я делаю в течение каждого лыжного
сезона, был моим личным делом. Я никогда не завидовал тем, кто
больше меня публикуется. Я завидовал тогда и завидую сейчас
только тем, кто больше меня работает. Кстати, даже сейчас, когда
практически любая моя работа обречена на публикацию, по крайней
мере, в отечественной литературе, я продолжаю шлифовать любую
свою статью. Не редкость ситуация, когда у меня скапливается в
компьютере до десятка вариантов одной и той же статьи, из
которых только один вариант опубликован.
Где-то во второй половине 70-х гг. я прочел некролог по поводу
кончины выдающегося специалиста в области математической
статистки Н. В. Смирнова, в котором был список, состоящий из 42-х
опубликованных работ. А у меня к сорока годам было опубликовано
уже порядка 35 работ. И мне стало не то чтобы стыдно, но что-то
вроде этого. Просто я осознал, что считать нужно не все, а только
то, что вошло (а иногда и только войдет когда-то) в золотой фонд
науки. Не нам оценивать. Я не против рейтингов, как неких
эмпирических показателей текущей ситуации. Но гамбургский счет
совсем в другом.
Что же изменилось в содержании моей свободы как исследователя?
Довольно рано я начал ощущать ответственность за свою науку.
Пришло это исподволь. Сначала это была ответственность за свою
лабораторию (а я стал заведующим в 29 лет). Потом, когда у меня
появилась возможность влиять на учебные планы и даже на состав
специализаций сначала в Тюменском индустриальном институте, а
затем и в НГУ; еще позже, когда мы организовывали школы молодых
геофизиков страны в 80-х, эта ответственность приобрела более
крупные масштабы. И сейсмологией я занялся вовсе не из
любопытства, а исходя из понимания, что сейсмология в Сибири
находится в упадке и что именно мне нужно помочь ей стать на
ноги.
Вот эта ответственность, осознанная где-то в глубине моей души, и
стала важной компонентой моей внутренней потребности,
определяющей то, что я делаю в науке, не только как
исследователь, но и как организатор, и как учитель своих
учеников.
Путь в науке, конечно же, не является легким или безошибочным. Не
было бы трудностей и ошибок, не было бы и обрисованной эволюции.
Даже сочинение стихов — столь же трудное (и столь же радостное)
занятие. Ощущение радости и гармонии, страсть к более
совершенному — надежные помощники на этом пути. Наверное, только
они и были неизменными в обрисованной эволюции. Было наверняка и
везение. И что-то еще, чего уже мы не знаем сами.
Подготовила Г. Шпак
Зеркало
Я с зеркала стираю пыль.
И под ладонью проступает
Досель неведомая быль —
Ее еще никто не знает!
Встают как храмы письмена.
Шагают в мир. Я ощущаю,
Что постигаю суть до дна.
И в тот же миг я понимаю,
Что там — за храмом — новый храм.
К нему — нелегкая дорога,
Которую построю сам
По маленькой подсказке Бога.
С. Гольдин
стр. 4-5
|
