ИСТОКИ И СМЫСЛЫ
«БОЛЬШОГО ТЕРРОРА»
Заметки участника Международной научной конференции (Париж, 9 — 11 декабря 2007 г.).
Сергей Красильников, д.и.н.,
профессор, Институт истории СО РАН
Феномен массовых государственных политических репрессий в СССР сталинской эпохи давно признан одним из знаковых событий мировой истории ХХ века. В социальной памяти он стал таким же символом советского тоталитаризма, как и ГУЛАГ.
 |
| А. Б. Рогинский, председатель правления российского общества «Мемориал», Н. Верт, CNRS, Париж, С. А. Красильников, профессор, ИИ, Новосибирск. |
Однако, если последний вполне справедливо связывается с появлением и распространением на Западе эпохального произведения А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», то своей символикой «Большой Террор» обязан одноименному историческому исследованию англо-американского ученого Роберта Конквеста, перевод которого на русский язык и знакомство с ним массового советского читателя состоялось примерно тогда же, когда и массовым тиражом шло печатание у нас трудов Солженицына, в пик «перестройки». С того момента последующие два десятилетия проблематика «Большого Террора» пользуется относительно устойчивым вниманием к ней исторического сообщества (российского и международного) и периодическим, весьма инструментальным обращением к ней российских политиков. Единственной структурой, системно изучающей советскую репрессивную политику во всех ее проявлениях, включая и сохранение социальной памяти о ней, является Международное историко-просветительское общество «Мемориал» с центром в Москве.
В среде профессиональных историков практически не обсуждается вопрос о том, «что это было?»: никто не оспаривает определение данного явления как массового государственного террора, осуществленного сталинским режимом в отношении различных групп и слоев советского общества. Не вызывает дискуссий и направление исследований в плоскости ответа на вопрос о том, «как это было?»: речь идет о кропотливом изучении механизмов и практик террора (масштабы, объекты террора, аппараты, его осуществлявшие и т.д.). Полемика ведется вокруг смысловых, системных вопросов об истоках, причинах, значениях и последствиях (в конечном итоге — цене) «Большого Террора». Если отбросить совершенно ненаучные построения, связывающие феномен гостеррора исключительно с чертами личности Сталина (маниакальная подозрительность и жестокость), то эпицентром дискуссий последних лет является проблема «Почему террор стал Большим» (так публицистически метко названо новейшее исследование двух немецких историков М. Юнге и Р. Биннера ). И если брать во внимание, что репрессии являются одной из базовых характеристик тоталитарных режимов (здесь историки всех направлений солидарны), то логика и причина перехода репрессий в стадию террора в определенные моменты (поиски своего рода «спускового крючка») и составляют поле полемики. Здесь обсуждается соотношение рациональности и иррациональности (хаоса), целей и реальных результатов, совпадение интересов власти и групп общества (соучастие в терроре) и т.д. Одной из новаций последних лет является разделяемое рядом зарубежных и отечественных историков (но отнюдь не доминирующее) мнение о том, что Сталин, хотя и являлся центром принятия решений, но не был инициатором и сторонником террора: решение было ему фактически навязано группой региональных лидеров, опасавшихся демократических перемен с принятием Конституции 1936 г. и возможного введения альтернативных выборов в органы власти; «Большим» же террор стал под влиянием гонки за «лимитами» на репрессии, развязанной «снизу»; террор имел массовую поддержку со стороны «низов».
Международная конференция, посвященная тематике «Большого Террора» в СССР, приуроченная к памятной дате 70-летия начала одной из крупнейших национальных катастроф нашей страны в невоенное время состоялась в Париже 9-11 декабря 2007 г. Ее вдохновителями и организаторами выступали с российской стороны правление общества «Мемориал», с французской стороны — Национальный центр научных исследований (CNRS), Дом наук о человеке (EHESS) и ряд других организаций Франции, где ведутся исследования по российской (советской) проблематике. Значение конференции подчеркивалось фактом ее открытия и проведения пленарного заседания в Люксембургском дворце, в здании Сената Франции.
Открыл заседание один из старейших и авторитетных историков Франции в области русистики профессор Марк Ферро. Отмечая очевидное наличие внутренних оснований для перманентных массовых репрессий, Ферро подробно остановился на влиянии внешних факторов, приведших Сталина к необходимости радикализации карательной политики (угроза мировой войны, опыт уничтожения Гитлером своих потенциальных конкурентов, практика гражданской войны в Испании («пятая колонна», влияние троцкистов и анархистов и т.д.), особенно в отношении отдельных этнических групп (национальные операции), репрессии против командного состава Красной Армии.
А. Б. Рогинский (руководитель «Мемориала», Москва) перечислил несколько присущих сталинскому террору 1937-1938 гг. черт: масштабность (аресты 1,7 млн человек), жестокость (расстрел свыше 40 % арестованных), всеохватность (социальная и территориальная), хаотичность репрессий, тотальная фальсифицированность всех обвинений, разноцелевая пропаганда (пропаганда сталинской конституции в сочетании с кампанией против «врагов народа»), окончательная закрытость страны («железный занавес»).
В своем историографическом обзоре Н. Верт (CNRS, Париж) отметил, что изучены формы, масштабы и целевые группы репрессий. Собственно политические «чистки» (замена элит) составляли небольшой сегмент террора (число членов партии не превышало 10 % арестованных), основой которого стали массовые операции, направленные на истребление «враждебных элементов». Если первые проходили с элементами квази-публичности (через митинги и показательные процессы), то массовым операциями была присуща строгая секретность. Двухуровневый характер «Большого Террора» предполагает выяснение причин и механизмов «чисток» элиты (конфликты внутри правящего слоя, в т.ч. между центром и региональными лидерами), а также оснований для проведения столь масштабных социальных и этнических репрессий. Во втором случае Н. Верт напомнил о практике осуществления репрессий в 1930 г. под лозунгом «ликвидации кулачества», фактически же началось тотальное раскрестьянивание, в котором ощутима роль и соучастие низов деревни. В дальнейшем государство усматривало потенциальную угрозу со стороны «распылившихся» «кулаков», проводя периодические «чистки» городов, промышленности, транспорта и других секторов экономики. Еще одним объектом массовых операций стали этнические группы (немцы, поляки, финны и др.), в которых режим видел опасность «пятой колонны» в случае войны. Причину перехода репрессий в террористическую стадию именно в 1937 г. Верт усматривает во взаимосвязи и наложении друг на друга, в совпадении для режима угроз внутренних и внешних. В канун возможной войны Сталин оценивал систему управления как малоэффективную, а общество как плохоуправляемое, несконсолидированное (нестабильность аграрного сектора — неурожай 1936 г. и недовольство сельского населения своим положением, сохранение среди этой части значительного процента верующих и т. д.). Одной из центральных проблем для анализа является выяснение соотношения планомерности и стихийности в осуществлении репрессий. Не подлежит сомнению ведущая роль центра и лично Сталина как архитектора террора. Столь же очевидно и то, что директивы и практика их реализации полностью не совпадали, а в определенный момент аресты стали носить бессистемный и даже хаотичный, дестабилизировавший систему управления и страну характер.
Поддержал мнение Н. Верта о том, что Сталин искал и нашел экстремальное и одновременно универсальное средство разрешения многочисленных конфликтов и противоречий, накопившихся в стране к 1937 году А. Блюм (CERCEC-EHESS/CNRS, Париж). Применительно к элите Сталин стремился атомизировать последнюю, разорвать имевшиеся внутрикорпоративные связи. Говоря о механизмах террора, Блюм отметил и такую черту террора, как совершенствование «матрицы виновности», существование «индустриализации репрессий», особо остановившись на месте и значении показательных процессов. Процессы этих лет отличались от предыдущих более жесткой и упрощенной структурой (признание и покаяние всех обвиняемых, акцент на понятность для масс и достижение воспитательных целей («постановочные процессы»).
Ю. Шаповал (Институт политических и этнонациональных исследований, Украина, Киев) сделал акцент на освещении второго из названных аспектов. По его мнению, Украина относилась к числу регионов, где репрессии (в ряд которых он поставил и голод 1932-1933 гг.) выступали инструментом осуществления сталинской национальной политики. Этим объясняются весьма высокие на фоне общих цифр потери Украины от депортации крестьянства (1,2 млн из 1,8 млн депортированных), от голода, масштабы которого историк оценил в 4,0-4,5 млн чел.
В процессе развернувшейся затем дискуссии обсуждался вопрос о корнях и истоках 1937-го. Как, через какие стадии Террор стал Большим? Блюм считал, что насилие формировалось в эпоху войн и революций (1914-1920), когда большевики охотно использовали движение низов в своих целях. НЭП стал временной передышкой, а затем произошел возврат к насилию как универсальному инструменту государственной политики. Верт, в свою очередь, отметил, что исходной точкой насилия действительно стала революционная эпоха, которая породила практику всеобщего террора (и «снизу» и «сверху»), различных видов репрессий и дискриминаций, но насилие не развивалось только по восходящей, оно не было однолинейным. Насилие перешло в новое качество и стало государственно управляемым впервые в невоенное время в 1930 г. именно как насилие «сверху», а затем из этого опыта вырос террор 1937-го. Было отмечено, что сам режим становился заложником последствий собственных решений, различных «фобий» и опасений насыщенности страны «антисоветскими элементами»: перманентные «чистки» управленческих структур, партийных рядов влекли за собой с конца 1920-х гг. сотни тысяч снятых с должностей и исключенных из партии лиц.
Обсуждался вопрос и о масштабах государственного террора и способах его количественных измерений. Рогинский высказал точку зрения «Мемориала», исследователи которого проделали наиболее значительную работу в данной области, изучив период с начала 1920-х до конца сталинской эпохи. За основу принят формальный критерий: считать жертвами политических репрессий те две большие группы, которые отнесены к таковым по российскому законодательству — депортанты (репрессированные в административном порядке) и осужденные судебными и квазисудебными органами по соответствующим статьям УК. Численность первой группы, по подсчетам
П. Поляна (Институт географии РАН, Москва) составила примерно 6,2 млн чел., численность второй достигала примерно 4,5 млн чел. Итоговая цифра (10,7 млн) может быть скорректирована в сторону ее увеличения еще примерно на один млн чел. Есть мнения об увеличении масштабов политических репрессий за счет других категорий («лишенцы», «указники» и др.), а также за счет жертв голода (позиция украинских историков), однако историки «Мемориала» против такого расширительного толкования объектов политрепрессий, считая необходимым измерять то, что можно измерить.
В последующие два дня в центре внимания участников конференции находилось обсуждение отдельных аспектов истории 1937-го. Работали секции «Институты и авторы Большого Террора», «Мишени Большого Террора», «НКВД, палач и жертва», «Большой Террор в регионах», «Память о Большом Терроре». Ряд выступлений был специально посвящен изучению предшествующих 1937-му практик применения государством террора в сопоставимых масштабах.
С. Красильников (Институт истории СО РАН, Новосибирск) рассматривал события 1930 г. как типологически однопорядковые с событиями 1937-1938 гг. У них одна природа — это явления государственного террора, встроенные в модель социальной мобилизации, системно разработанные и примененные политическим режимом в громадных масштабах против отдельных (целевых) групп собственного населения. Черты системности и повторяемости: 1) синхронность в разработке политического решения и технической подготовке и осуществлении его спецслужбами; 2) осуществление репрессий в упрощенном, внесудебном порядке; 3) установление категорий для осуществления репрессий и лимитов на их осуществление по регионам с последующим их пересмотром; 4) резкое увеличение штатов и финансирования репрессивных органов под новые задачи; 5) прагматика репрессий и их корреляция с экономикой в виде формирования и воспроизводства системы принудительного труда (лагеря — колонии — спецпоселения); 6) гигантская идеолого-пропагандистская кампания по борьбе с «кулаками»/«врагами народа», предшествовавшая репрессиям и сопровождавшая их.
Д. Ширер (Университет Делавэр, США) считает, что следует различать насилие в 1930 и 1937 гг. 1930-й явился своего рода завершением начатой в 1917 г. эпохи революционного насилия, насилия во имя становления государственности, а 1930-е гг. — эпоха утверждения сталинской государственности и инструментального использования террора как средства ее охраны и защиты. Таким образом — мотивация террора в разные эпохи отлична одна от другой, и несмотря на их сходство, есть значительные различия между «Красным Террором», антикрестьянским террором и «Большим Террором». Уникальность ситуации 1937-го — в «схождении всех линий». Он солидарен с историками, считающими, что именно фактор преувеличенной Сталиным военной угрозы сделал «Большой Террор» столь масштабным и жестоким.
Ныне историки существенно продвинулись в реконструкции основных характеристик «Большого Террора». В представленных Н. Охотиным («Мемориал», Москва) материалах содержались данные о масштабах и составе «национальных операций», в ходе проведения которых было осуждено около 350 тыс. чел. (из них 71 % расстреляны), в т.ч. по «польской линии» — около 144 тыс., «немецкой» — около 57 тыс., «латышской» — 22,3 тыс., «иранской» — 13,5 тыс., «греческой» — 12,9 тыс., «финской» — 11,3 тыс. чел. и др. Для их проведения использовались особые внесудебные органы — «двойки» и «альбомный» порядок оформления дел (заочное рассмотрение дел по спискам, сшитым в «альбомы»). Будучи направленными против «шпионов и диверсантов», они проводились со значительными отклонениями от учетного этнического принципа (среди жертв было немало представителей других этносов — русских, евреев, украинцев и др.). К «национальным операциям» были отнесены и репрессии против т. н. «харбинцев» (бывших служащих КВЖД, Маньчжурия), которых причисляли к «японским шпионам» вне зависимости от их этнической принадлежности (осуждено более 48 тыс. чел.).
Ряд проблем, рожденных изучением механизмов принятия и реализации приказа № 00447, поставил М. Юнге (Бохумский университет, Германия). Инициатива, безусловно, исходила от Политбюро (лично Сталина), однако при дальнейшей ее реализации инициатива в пересмотре «лимитов» на репрессии перешла к региональным лидерам (давление периферии), от которых поступило свыше 80-ти шифротелеграмм с запросами на увеличение репрессивных «лимитов». Террор развязал карательную инициативу региональных лидеров, чекистов и милиции, поскольку был снят надзор прокуратуры, все упрощалось и санкционировалось «сверху». Вместе с тем между Политбюро (Сталиным) и региональными элитами было одно важное звено — Ежов с аппаратом НКВД, который «калькулировал» масштабы репрессий по регионам.
Интерес и дискуссию вызвали выступления ряда российских и иностранных историков, рассматривавших феномен «Большого Террора» на институциональных и локальных уровнях. Н. Петров («Мемориал», Москва) акцентировал внимание на дуализме судеб персонала НКВД (палачи и жертвы), что было не случайным, поскольку тем самым Сталин добивался большей управляемости репрессивной машины, встроив в нее подсистему страха. По мнению Петрова, Сталин прекрасно знал ситуацию в НКВД накануне 1937 г. и видел, что чекисты, как и другие номенклатурные кадры, также «засорены», коррумпированы, «идеологически расслаблены», циничны, и это не могло не раздражать Сталина. Ежов жаловался затем, что мало «вычистил» — 14 тыс. сотрудников НКВД. Интенсивность репрессий влияла на поведение чекистов и рождала особый цинизм — соревнование в скорости оформления дел и признательных показаний.
В ряде выступлений затрагивались региональные аспекты репрессий. М. Рогачев («Покаяние», Сыктывкар) показал технологию осуществления массовых операций на материалах Ухто-Печерского ИТЛ, где террор осуществлялся наиболее масштабно и целенаправленно. Ход операции наглядно показал, что даже здесь царили хаос и неразбериха.
Специальному обсуждению подвергся сюжет, связанный с исторической памятью о «Большом Терроре» в России и на Украине. А. Даниэль, И. Щербакова, Е. Жемкова, И. Флиге («Мемориал», Россия) описали различные формы ее существования, хранения и трансляции (книги памяти, памятники и памятные знаки, кладбища, топонимика и др.). Память о терроре существует как коллективная, семейная и индивидуальная, в религиозной и светской формах и символике, как национальное и интернациональное явление. Е. Радзивилл (Киев) оценивает ситуацию на Украине в данной области как позитивную. В материалах школьных учебников тематика государственных репрессий находит достаточно адекватное отражение при сочетании необходимого фактического материала и концептуальных оценок. Положительным является и тот факт, что архивы спецслужб рассекретили массу источников, и эта тенденция закрепляется.
Подводя итоги работы конференции, ее организаторы были единодушны в том, что она выявила как позитивные стороны в изучении феномена «Большого Террора», так и узкие места. Весьма подробно изучены истоки и предпосылки явления (особенно значение и роль событий 1930-1933 гг.), институциональные и политические аспекты террора, продвинулось изучение процессов на макроуровне (решения и директивы центра). Однако необходимо подниматься на следующий уровень осмысления проблемы («как и почему это произошло?»). Нет пока и серьезных компаративистских работ о советском терроре в контексте роли и места насилия в истории ХХ века.
По мнению Рогинского, сталинский террор до сих пор не понят, не осмыслен, не преодолен. Современный политический режим в России работает над задачей конструирования для общества новой исторической памяти, цель которой выстроить картину прошлого в русле позитивной, «счастливой» идентичности, где есть место для подвигов, а трагедия террора отодвинута на периферию. Между тем, в политике государства проявляются советские черты: вновь реанимируются угрозы со стороны «внутреннего и внешнего врага»; действует двойной стандарт (клятвы в соблюдении конституции и пренебрежение ее нормами на практике); возрожден феномен «управляемого правосудия»; возрождается культ государства, культ лидера при девальвации интересов и прав личности.
стр. 5, 10
|
