ИЗГНАННИК ТИХИЙ
Тайна одинокого декабриста
(конспект романа)
Борис Тучин
(Окончание. Начало в № 45)
«Отдай Сперанского!..»
 |
| Н.П. Романов |
Следствие по делу 14 декабря велось, как известно, весьма пристрастно, император допрашивал сам, льстил, пугал, был то доверительным, то грозным. С Батеньковым говорил и без протокола, и под запись. Требовал: «Отдай Сперанского!»... Подследственный держался: где мог, подчеркивал свою отдаленность от того, кого, обожая, всю жизнь звал учителем и благодетелем. Но и царь был куда как не прост, работал без дураков...
Полностью придя в себя после крепости и вернув себе способность к суммированию и анализу, Батеньков на исходе 1848 года написал своего рода отчет из Томска другу юности, «первому декабристу» Владимиру Раевскому, сосланному еще дальше, в якутские дебри.
О контактах с Раевским тоже расспрашивали. Но как?
Обещание государя «быть снисходительным и милосердным ... заключалось в признании на первом спросе: я член тайного общества. Далее уже ни в чем не обвиняли. Всякий мог сказать, что хотел... Он (государь — Б. Т.) велик был в эти дни... Никто не воспользовался вполне из имеющих силу этим его расположением, и все почли нужным кого-нибудь да обвинить... Но многих выпутали из дела. Очевидно, моя беда и начинается с того, что я не был членом. Я был представлен в присутствие статс-секретарей и докладчиков, и особо М.М. (Сперанский — Б. Т.) был повещен. Государь сказал мне следующие слова: „Я не ищу вашего обвинения и изнурять вас не буду; вы мне будете нужны“. Вслед за тем потребовали от меня признания, что я член. Отрицательный ответ принят с гневом... Далее дело приняло совсем другой вид. Вас оставили и требовали от меня объяснений об участии Сперанского и уже не верили ничему, что я пишу».
Писал он много и о разном.. Изложил свой план государственного устройства России при возможном установлении конституционной монархии и представительном правлении. Там были и временное правительство из депутатов от губерний, и постоянное двухпалатное собрание депутатов (вариант парламента). Развил свои взгляды на финансовое хозяйство и экономическое состояние страны. Государь всё читал. Включая и протоколы очных ставок, и показания других «расспрашиваемых».
 |
| Г.С. Батеньков |
Показание Трубецкого: «Однажды вечером за несколько дней до 14 декабря кто-то у Рылеева сказал, что можно забраться во дворец, тогда Батеньков возразил, что дворец должен быть священное место, что если солдат до него прикоснется, то уже и черт ни от чего его не удержит...» Протокол: «Трубецкой в показании своем присовокупляет, что мнение Батенькова о дворце предупредило многие гибельные последствия». Батеньков заявлял себя, как «человека, неразлучного с понятиями монархического правления в России и противного всех предосудительных способов действия». Тем не менее, протоколист отмечает и другое со слов Батенькова: услышав от Рылеева, что в тайном обществе «не почитали возможным достигнуть своей цели, не принеся в жертву особы ныне царствующего императора, дабы, пользуясь малолетством наследника, не встретить препятствия ко введению конституционного способа правления, и что оно избирает его в число членов временного правительства... Продолжив существование временного правительства в виде регентства, он надеялся управлять государством именем его высочества Александра Николаевича».
Не в этих ли посягательствах на столь высокий пост содержится разгадка тайны уникальной кары, постигшей Батенькова? Формально, на бумаге — каторга вместе с загнанными туда сподвижниками. Фактически — содержание в крепости рядом с собой, на всякий случай.
— Вы мне будете нужны, — сказал государь. А уж этот монарх на ветер слов не бросал.
Можно только догадываться, чего стоило Алексею Орлову переменить судьбу заключенного. Уговорил государя: дайте дожить в приличных условиях...
Батеньков — Раевскому: «...Почувствовал крайнюю усталость, почти дряхлость и начало цинготной болезни... Мне объявили свободу и состоявшееся именное повеление, которого альфа и омега заключаются в слове: он опасен».
Дряхлеющий, цинготный — все еще опасен...
Верный в дружбе Матвей Матвеич
 |
| М.М. Сперанский |
В течение бесконечного срока неволи произошел случай, который может показаться фантастикой. Упоминавшийся выше Эразм Стогов, пересказывая, предупреждает: такое невероятно, но «за что купил, за то и продаю».
Два слова об Эразме. Юный мичман выпросил у главного командира крепости Кронштадт назначение на службу в самой отдаленной точке России — Охотском форте. Добирался туда почти два года, подолгу задерживаясь в попутных гостеприимных городах. В Иркутске жил при Сперанском (1819), близко сошелся с Батеньковым и Геденштромом, оставил интересные воспоминания, одну главу целиком посвятив Гавриле Степанычу (так тот ему представился). Отслужив, сколько надо, в Охотске, Стогов продолжил морскую службу в Иркутске, в адмиралтействе (было такое). В 1832 году зашел к нему приехавший из Питера Геденштром.
— Матвей Матвеич! Какими судьбами?
— С экспедицией для статистических наблюдений.
Далее по тексту Стогова:
«Геденштром любил выпить, даже и очень; я угостил его препорядочно любимой его наливкой с облепихой. После обеда, в гостиной, я упросил его рассказать мне подробно, что он знает о нашем дорогом Гавриле. Геденштром приказал мне запереть двери гостиной и соседних комнат, и вот что рассказал (Опускаю обстоятельства ареста. — Б. Т.): — Узнаю, что Гаврило в каземате Петропавловской крепости. Мне очень хотелось повидаться с Гаврилой, так хотелось, что я покоя не знал. Как ни обдумывал, видел одну невозможность. Подружился я с капитаном Преображенского полка; он с ротою ходил караулом в крепость. В минуты откровенности я высказал ему свое страстное желание повидаться с Гаврилой. Долго мы судили и рядили — средств не находилось. Придумал я — хоть бы побывать в крепости, все ближе к цели». (Обсуждали так и сяк, наконец, капитан предложил ему надеть мундир преображенского солдата, Геденштром обстригся и пошел в караул денщиком капитана, в крепости лег между спящими солдатами, в полночь по крику унтера о смене внутренней стражи, взял ружье и встал с другими. В полутемном от закопченной лампы каземате полусонный унтер не узнал чужака в пожилом и довольно полном мужчине. В коридоре, тоже полутемном, самозванец встал на часы).
Далее по записи Стогова со слов Геденштрома: «Ружье к стене, дверей несколько, но в которой Гаврило? В каждой двери стеклышко, закрытое снаружи, двери заперты крепкими засовами снаружи. Поднимаю закрышку стекла, внутри ночник освещает каземат. В одном каземате вижу, сидит высокий, тонкий, седой — не Гаврило ли? Отодвинул засов, отворил и спросил: Гаврило?
Встал сухой старик и вместо ответа спросил: «Кто теперь на престоле царствует?» Я отвечал: «Николай».
— Чей сын?
— Внук Екатерины, сын Павла. А вы кто?
— Я Шушерин. (Так у Геденштрома-Стогова. По именованию в «деле» — Бекетов. —
Б. Т.)
Мы обнялись, говорили вместе. Гаврило рассказал: «В Шлиссельбурге несносно. (Неточность. После ареста Батеньков водворялся в Свартгольмскую крепость на Аландских островах, где содержался в условиях, о которых «несносно» мягко сказано, о чем написал поэму «Одичалый». — Б. Т.). Удалось написать к моей невесте, приказал чертенку сходить к Сперанскому и просить о переводе меня в Петропавловскую крепость. Перевели — по болезни. Я написал письмо к государю, полное раскаяния и просил помилования. Заболел я нервной горячкой. Приезжал штаб-доктор. Пришел в себя и чувствую приближение смерти. Я потребовал священника и продиктовал, что я не хочу умереть и унести с собою подлую ложь. Пусть не верит государь, и никто из наших виновных не попросит прощения, а если и будет прощен, то не отстанет от начатого дела. — Я выздоровел и остался навечно живым в этом гробе...
Заслышали хлопнувшие двери: это смена! Простились, поплакали, запер каземат и взял ружье, сменился. Повторить было невозможно, капитан уверял, что он много выстрадал за этот час«.
Не будем удлинять цитирование, займемся пересказом, отлично сознавая его бледность и примитивизм. Геденштром выполнил просьбу дорогого друга, нашел его невесту, отнюдь не утопавшую в роскоши, дал ей денег. Напрашивается предположение: сибирский Крез отнюдь не ограничился элементарным угощением служивого в столичном ресторане, но не поскупился и с добрым вознаграждением капитана, без преувеличения рисковавшего головой. Скорее всего, оплатил свидание «с Гаврилой» суммой стоимости небольшого имения.
Не удержимся, впрочем, от дополнительной ссылки на Эразма Стогова, существенно приближающего нас к разгадке вековой тайны:
«Бывшую невесту Батенькова нашел и я, в 1833 году она была еще недурна. О Батенькове наговориться не могла; она любила его и никого более не любила; женихи — отказала. Бывшая невеста Батенькова рассказывала, что Сперанский принадлежал к обществу 14 декабря и боялся показаний Батенькова; она несколько раз была послана в каземат к Батенькову с обнадеживанием, что дело приобретает хороший оборот. «Как же вас пропускали?» «Как скажу: от Сперанского, то крепостной офицер и проведет». Эта девушка, заметно было, с хорошим образованием, очень живая, вероятно, потому Батеньков и называл ее чертенком.
...Рассказывали мне еще, что, когда по приговору суда, Батеньков должен быть сослан в каторжную работу в Сибирь, то будто бы Сперанский входил с докладом, что Батеньков понесет двойное наказание, так как в Сибири известно всем, что Батеньков составлял «положение о ссыльных», и будто бы по этому докладу и сделано для Батенькова исключение: вместо Сибири — в каземат крепости«.
Сплетня? Вряд ли... Однако мы пишем о политике, и, как сообщал на днях в интервью центральному ТВ ( в сериале) о мотивах своего назначения на важную должность один политический деятель: без комментариев.
No comments...
«Чего декабристы хотели?..»
Оценка движения декабристов от появления первых, еще парамасонских объединений до полного разгрома новым государем Николаем Павловичем их выступления на Сенатской площади и следующей за тем кары претерпела за минувшие почти два столетия немало изменений. Первоначальные ругательства правительственного сообщения о мятеже, поднятом «гнусными преступниками», сменились полным умолчанием в легитимных литературе и прессе на все десятилетия правления этого императора.
Первым в своих зарубежных изданиях начал возвеличивать декабристов Герцен. Его «тамиздат» проникал в Россию и читался грамотным обществом повсюду, вплоть до императорского дворца. И сладостно выглядел шквал публикаций в либеральной печати, освобожденной от жесточайшего цензурного давления в ходе великих реформ царя-освободителя Александра Второго, начатых отменой крепостного права. Тем более, что этот государь не погнушался сам заступиться за обидчиков и возможных убийц своего отца, да и его самого, тогда, в далеком 1825-м, еще семилетнего ребенка. 28 августа 1856 года состоялся акт амнистии тем немногим, кто уцелел и пребывал к сему великому часу в сибирском изгнании. Среди «прощенных» и получивших право покинуть «места отдаленные» был и Гавриил Батеньков...
Столетие спустя Ольга Берггольц писала об аналогичной исторической ситуации — о выходе на свободу жертв 1937 года (цитирую по памяти): «Что говорить, их возвращалось мало, семнадцать лет, всегда семнадцать лет. Но все, кто приходил, тот шел сначала, чтоб получить назад свой партбилет». В поле зрения поэта в данном случае единственно оказывались безвинно наказанные коммунисты, будто миллионы других не истреблены душегубами... Да пусть уж лучше так , чем совсем никак...
За декабристами вина имелась, и самая основательная во все времена — военный мятеж против существующей власти. Но не за «восстановлением в партии» они разъезжались по своим имениям и городам, куда было дозволено ( в обе столицы их, несмотря на прощение, все-таки не впустили. Потом и это ограничение в правах отпало).
В самом деле, не возрождать же после двух отшумевших царствований тайные общества или, того хлеще, масонские ложи. Другой вопрос, что на их поседевшие, давно склоненные перед царской властью головы обрушилась ошеломляющая слава, и так и нарастала при жизни и после кончины, вплоть до наших жестко меняющих исторические ориентиры дней.
Одно из незаконченных произведений Льва Толстого — начальные главы романа «Декабристы», безусловно благожелательного к старикам, возвращенным на родину. Поэма Некрасова «Русские женщины» явилась политическим событием, поскольку воспела реальный подвиг жен декабристов, презревших во имя любви запреты и преследования жестокосердой власти. Вдогонку деспотическому правлению Николая Павловича революционеры предприняли террористическую войну против функционеров либерального правительства и, в конце концов, после ряда покушений угробили императора Александра Второго как раз накануне тех дней, когда великий реформатор собирался ограничить конституцией собственную самодержавную власть...
И подлинным панегириком своих предшественников разразился Ленин в знаменитой характеристике: «Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа, но дело их не пропало: декабристы разбудили Герцена, Герцен повел революционную пропаганду». О той «близости к народу», которой прославились Владимир Ильич, его верные продолжатели, ученики и последователи, сейчас написаны и отсняты горы материалов. Между тем и декабристы в сегодняшней литературе тоже подвергаются низвержению со всех пьедесталов. Дело на этот раз идет о радикальном пересмотре всей деятельности группировки, для которой Батеньков, ведя из томской ссылки переписку с товарищами по несчастью, находил неизменно теплые определения «наши», «наша каста»...
И правда, если не отвергать с порога те воззрения на историю России, что признают за революционными переворотами, как состоявшимися, так и своевременно подавленными, исключительно роль потрясений, разрушающих государственность, подрывающих нравственные основы общества, становится понятной проявляемая ныне некоторыми авторами беспощадная осудительность по отношению, в частности, к декабристам.
Анализируя почти необъятный корпус источников, историк Владимир Брюханов пришел к ошеломляющему выводу. Оказывается, канонически утвержденное как восстание, происшествие представляло из себя не более, чем блеф, прикрытие, своего рода «пробу пера», испытание власти на устойчивость. На самом же деле существовал коварный заговор петербургского генерал-губернатора, любимца гвардии и в то же время, по версии Брюханова, отменного конспиратора Милорадовича, и не осуществился переворот, главным образом, из-за некачественной подготовки и человеческой несостоятельности исполнителей. («Заговор графа Милорадовича». — М., 2004; «Мифы и правда о восстании декабристов».- М., 2005).
Разумеется, были прозорливцы и раньше. В моем распоряжении имеется мемуарный труд основателя Томского университета Василия Марковича Флоринского. Это был замечательный врач, его также считают основателем медицинской генетики. В Сибири увлекся археологией, опубликовал фундаментальное сочинение в двух томах «Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни». Для более близкого знакомства с биографией выдающегося ученого и деятеля высшей школы отсылаю читателя к обстоятельной статье В. Пузырева «Профессор В. М. Флоринский. (К 160-летию со дня рождения)», опубликованной в «НВС», № 16, апрель 1994 г.
Так вот, Василий Маркович, описывая настроение петербургского студенчества во время своего обучения в Медико-хирургической академии в 50-е годы как «самое благодушное» по отношению к правлению и реформам императора Александра Второго, вспоминает: «Уже по окончании курса, помнится, в 1860 году, в первый раз я познакомился с заграничными изданиями Герцена (»Колокол«, «Былое и думы», «С того берега»). Принес мне почитать эти издания один из студентов университета, мой старый знакомый. «Былое и думы» прочитал я с удовольствием; статьи и корреспонденции «Колокола» показались мне неумеренно требовательными, придирчивыми, иногда похожими на сплетни и на злобную выдумку. Думалось, что Герцен, живя в Лондоне, смотрит на Россию с точки зрения прошлого царствования и не доверяет тому, что у нас готовится и делается в действительности. Из того же источника я узнал кое-что о декабристах. Герцен рисовал их в образе героев-мучеников, пострадавших за правду и родину. Откровенно скажу, ни в то время, ни впоследствии я не мог толково понять, чего декабристы хотели, и что было бы с Россией, если бы их замыслы удались. Самое ощутительное благо, которое отсюда могло бы произойти — это освобождение крестьян; но имели ли они это в виду, а, если даже имели, то каким путем и какими жертвами это было бы достигнуто? Государственный переворот сам по себе должен бы был произвести такое страшное потрясение, при мысли о котором рисовались ужасы пугачевщины и междуцарствия. Да и кто мог бы тогда стать во главе управления? Те же дворяне-помещики, от которых черная Россия вряд ли могла ожидать больших милостей. Даже при конституционной форме правления нас обошли бы и дурачили поляки, остзейские и финляндские немцы, и теперь мечтающие о сепаратизме и привилегиях.
В пятидесятых годах весьма многие крайне недоверчиво относились к идеям Герцена. Подобных мыслей держались и студенты. Потому ни Герцен, ни декабристы в наших глазах не пользовались большим поклонением. Мы не особенно интересовались ими и редко рассуждали на подобные темы, так как вершить судьбы России, как это делают нынешние студенты, считали совсем не подходящим для нас делом«.
Уместно напомнить, что в данном случае пассаж о сепаратизме в контексте рассуждений Флоринского вполне уместен, поскольку большая часть Польши, вся Финляндия, остзейские (прибалтийские) территории входили в состав Российской империи и уже тогда пытались от нее отделиться, что и проделали окончательно в двадцатом столетии.
Политкорректный профессор Флоринский не упомянул еще о якобинских замашках несостоявшихся диктаторов России. А то сказал бы резче: истребив династию Романовых, перерезали бы друг друга, и что хорошего... Опять же у нас-то с вами двадцатый век перед глазами...
Конечно, Василий Маркович тогда не знал и не стремился узнать подлинных выкладок вождей декабризма насчет планов по переустройству России. Следственные дела и вся иная документация таились за семью замками.
... И все же — что ожидало Россию?
Пророческий ответ, данный Флоринским, полностью и с лихвой повторился столетие спустя: чего хотели они, то получили потомки, мы с вами.
И хватит об этом.
Любезная сестрица,
Лучшие люди и другие...
В Томск Батенькова отвез фельдъегерь. Назначение сопровождающего жандарма прошло через государя. За месяц скорой езды унтер-офицер проникся сочувствием к несчастному, полуживому человеку. Все же государев слуга вынужден был спешить в обратную дорогу — успеть до распутицы, делающей непроезжими российские дороги, доложить результат государю. Оттого, сообщив местному начальству о доставленном ссыльном и передав документы, поместил декабриста в единственную гостиницу и там оставил. Владелец же гранд-отеля, англичанин по прозвищу Альбинос запросил цену, способную в месяц сожрать те деньги, которые были отпущены государем на годовое содержание изгнанника. Сам постоялец позабыл, что такое деньги — двадцать лет в руках не держал.
Прознав о новоприбывшем, многие вспомнили прошлое. Исправник Николай Иванович Лучшев забрал его к себе в маленький, не слишком устроенный дом. В тесноте, не в обиде, дожили до тепла. На это и следующее лето старый знакомец купец Александр Михайлович Горохов (вспомните Геденштрома) позвал его в знаменитый сад, созданный в Томске на голом месте его сыном по имени Философ, крупно разбогатевшем на золоте. Два лета прокоротали в беседке, пользуясь напоенным цветочными ароматами воздухом, и «по колено в цветах». Рядом была чистейшая в ту пору Томь, и Батеньков тотчас приступил к утренним купаниям, которые и практиковал всё время ссылки, в периоды от ледохода до первых предзимних заберег.
Старик Горохов был книгочеем, в его собрании хранилась почти вся изданная за время отсутствия Батенькова в России литература. Другая библиотека принадлежала не менее состоятельному, чем Гороховы, золотопромышленнику Ивану Дмитриевичу Асташеву. У Асташевых Батеньков обедал, а кроме того читал и переводил хозяину свежие газеты, поступавшие почтой из разных европейских столиц.
У Лучшевых он прожил почти до отбытия из Томска. За эти годы выстроил флигелек на усадьбе приютившей его семьи, дом откупщику Степану Сосулину в дачной местности на Басандайке. Степан Егорович поблагодарил его за проектирование загородного дворца и обучение дочери: подаренный им большой земельный участок обживал Батеньков, опять же построив дом — себе и Лучшевым.
Чем жил, кроме этого? Встречался со всеми сколько-нибудь интересными проезжающими на восток и на запад через «наш миленький Томск», включая и ехавших на лечение декабристов, и их родственников. Постоянно общался с образованными томичами. Писал статьи и письма. Молился в церкви... И здесь нужно поведать о связывавшей его дружбе с фамилией Елагиных.
Алексей Елагин был сослуживцем и фронтовым другом, вместе с которым прошли всю войну 1812 года, после которой поддерживалась переписка, а, когда друг женился на вдове Евдокии (Авдотье) Петровне Киреевской, другом стала и она. Сыновья ее от первого брака Иван и Петр Киреевские известны как славянофилы. Батеньков знал их еще детьми, участвовал в воспитании. Авдотья Петровна приходилась племянницей поэту Василию Жуковскому. Батеньков с ним познакомился. Вообще он ведь и сам поэт, потому (до тюрьмы) в московском салоне Елагиных отнюдь не находился в растерянности, общаясь со всеми знаменитостями, приезжавшими туда, включая Пушкина.
Пока Батеньков пребывал в заключении, оба самые близкие ему люди — и первейший друг Елагин, и кумир и благодетель Сперанский — скончались. К кому было прислониться душой, кроме благожелательных томичей и Авдотьи Петровны?
Дуняша первой узнала, что он в Томске и тотчас прислала первое письмо и, сколько могла, денег, и дальше неизменно поддерживала и духовно, и материально.
Не вдаваясь в подробности беспримерной дружбы, основанной на духовной близости, приведем извлечение из письма Батенькова А. П. Елагиной (Томск, 27 октября 1846 г.): «У меня нет уже друзей: не довольно ли этого для слез и печали. Но Бог еще меня не оставил. Я имею в руках ваши, твои, милая сестрица, драгоценные строки. Тысячу раз целую их и перецеловываю, тысячу раз благодарю вас. Не нужно много говорить о моем чувстве. Кто может вас более любить, как я? Ты мой ангел-хранитель, единственная отрада. О! Да продлит Бог жизнь вашу... и тем самым я буду вознагражден за все мои страдания.
Не оставляй меня, любезная. Ты найдешь во мне то же сердце, которое знала, но, может быть, глубже очищенное. Любовь к детям не помешает оставить и мне место. В светлых пространствах веры и упования мы найдем много для взаимного утешения и подкрепления«.
Последние строки требуют пояснения. В молодости, в бивуачных скитаниях Батеньков и Елагин читали и обсуждали немецких философов, увлекаясь настолько, что к дискуссиям собирались офицеры чуть ли не со всего армейского корпуса. Считалось, что «говорили галиматью, несли ахинею». Хватало и шуток, и сами они себя прозвали «ахинейщиками-галиматейщиками». Но все это было гораздо серьезней. Из тех философствований (в том числе), как полагал и писал Киреевским сам Батеньков, выросли впоследствии славянофильские настроения московской интеллигенции...
Письма Батенькова второго томского периода пронизаны размышлениями о слиянии с Богом. Набожность шла из детства. В крепости читать давали только Библию. Была удовлетворена просьба о выдаче Вечной книги на разных языках с лексиконами (словарями). Он подсчитал, что прочитал Библию от доски до доски не менее ста раз. Был убежден, что выжил в нечеловеческих условиях только по произволению Всевышнего.
Чудеса в его биографии, верно, происходили. Перечислим лишь самое главное.
Обреченный на гибель от ран, воскрес из мертвых. От облыжных обвинений, суда и острога вызволен был внезапно появившимся в Томске Сперанским. «Как из могилы встал» из одиночной камеры в Петропавловской крепости вмешательством Алексея Орлова. «Любезная сестрица Дуняша Елагина» не выбросила из сердца за столько лет. Лучшевы — «Лучшие люди», как именовали их в переписке с ним декабристы — приютили, в их семействе он обрел подлинный дом.
Наконец появились подруга — молодая вдова одного из братьев Лучшевых Ольга Павловна и ее два мальчика, скрасившие, как скромно отмечают декабристоведы, его последние годы. Но это разве чудо? Это жизнь.
стр. 10-11
|
