АПОКАЛИПСИС: ПЕРЕКЛИЧКА ЧЕРЕЗ ВЕКА.
ОТ В. ОДОЕВСКОГО ДО Л. ЛЕОНОВА
В русской литературе, феноменально богатой талантами, есть писатель, предстающий как автор произведений, «которым невозможно дать точного жанрового определения и совокупность идей и форм которых невозможно описать в пределах даже академической монографии». Это сказано о книге Владимира Федоровича Одоевского «Русские ночи», изданной в 1975 г. в серии «Литературные памятники».
Л.П. Якимова, главный научный сотрудник
Института филологии СО РАН, д.ф.н.
По существу же это высказывание с полным правом может быть отнесено ко всему творческому наследию писателя, буквально потрясающего энциклопедической силой своего ума, редкой разносторонностью дарования, таким богатством заложенных в его творчестве духовных прозрений и художественных новаций, которые послужили истоком многих исконно национальных традиций русской культуры.
По сложившемуся в филологической науке мнению, «первым в России философским романом были «Русские ночи». В книге «Русские утопии. Исторический указатель» Б. Ф. Егоров отводит В. Одоевскому, имея в виду прежде всего его незаконченный роман «4338», роль «наиболее известного литературного утописта последекабристского времени». Художественные поиски В. Одоевского в области философского нарратива, отразившиеся в «Пёстрых сказках» и оказавшие влияние на всю последующую историю этого жанра в русской литературе, А. С. Янушкевич считает даже более очевидными, чем проявились они в структуре произведений его великих современников — Пушкина и Гоголя.
 |
|
В. Одоевский предстал как выдающийся просветитель; трудно перечислить те культурные предприятия, у истоков которых он стоял: был одним из основателей философского Общества любомудров, альманаха «Мнемозина», журнала «Московский вестник» и т.д. «Таких писателей у нас немного, — писал о нем В. Г. Белинский. В самых парадоксах князя Одоевского больше ума и оригинальности, чем в истинах у многих наших критических акробатов...» Критик характеризует Одоевского как писателя, «которого вся жизнь принадлежит мысли».
Точная дата рождения В. Ф. Одоевского неизвестна: называют и 1803, и 1804 годы, так что отметить юбилей писателя — 210 лет со дня рождения в самую пору: ещё не поздно и уже не рано, тем более что совпадает он с приближением ещё одной важной юбилейной даты. В 2014 году исполняется 20 лет со дня выхода в свет главной книги ХХ столетия — романа-наваждения в трёх частях «Пирамида» Л. М. Леонова.
Его творческих путь пролёг без малого через целое столетие. Такими его произведениями как романы «Барсуки», «Соть», «Скутаревский», «Вор», «Дорога на Океан», «Русский лес» отмечены важнейшие вехи исторического пути России в ХХ веке, но творческая история «Пирамиды» беспрецедентна. Величественное здание «Пирамиды», заложенное в грозовые 30-е годы, с достойным преклонения творческим упорством и дарованным свыше художественным талантом выстраивалось писателем на протяжении полувека, и увидев свет на исходе столетия, книга предстала уже не только как итог творческих исканий одного большого художника, но и как средоточие многих социально-исторических и философских смыслов, восходящих к пониманию исторических судеб России, видению путей её национального развития. О Леониде Леонове тоже с полным правом следует говорить как о писателе, «которого вся жизнь принадлежит мысли».
 |
|
«Последняя книга», как называл «Пирамиду» сам Л. Леонов, по самой природе его творческого дарования и общей атмосфере художественного мира не могла быть иной кроме как философским романом, и как автор такового писатель даже из простого человеческого любопытства не мог не обратиться к самым истокам этого жанра, что естественно приводит его мысль к произведениям В. Одоевского. И хотя очень многое свидетельствует в пользу убеждения, что Леонов испытал на себе обаяние художественного мира Одоевского, яркая одарённость самого Леонова исключает необходимость оценивать их творческую связь в категориях влияния, заимствования, подражания, предполагая лишь единственно возможный в этом случае вид отношений — склонность писателя ХХ века к преемственному взгляду на традиции русской классики, к продолжению диалога на вечные для национальной литературы темы.
Логично допустить, что сама философическая векторность художественного мира Одоевского могла стать неодолимым импульсом притяжения к нему такого писателя как Леонов, изначально тяготевшего к осмыслению мира в его первоисходно-парадигмальных началах, к поискам универсальной формулы бытия в русле общих, по выражению Одоевского, «задач человеческой жизни». Сквозная для всего творчества Одоевского мысль о важности сохранения личной целостности человека в опасно рационализирующемся мире, покушающемся на вековечную неразрывность связи религии, искусства, науки, была не просто близка Леонову, а лежала в самой основе его мировосприятия, его эстетики и поэтики.
Писателя новой эпохи не могла не привлечь к себе та удивительная настойчивость, с которой Одоевский не просто выражал опасение, а по-настоящему бил тревогу относительно утраты человеческой гармонии, отпадения души у человека, живущего в мире ложных ценностей, абсолютизирующих логику голого рассудка, материальной выгоды, пользы, потребления: «Одно материальное просвещение, образование одного рассудка, одного расчёта, без всякого внимания к инстинктуальному, невольному побуждению сердца, словом, одна наука без чувства религиозной любви может достигнуть высшей ступени развития. Но, — предупреждает Одоевский, — развившись в одном эгоистическом направлении, беспрестанно удовлетворяя потребностям человека, предупреждая все его физические желания, она растлит его; плоть победит дух (сего-то и боится религия)».
Писатель не только фиксирует ситуацию, когда возрастает опасность разрыва души и рассудка, материального и инстинктуального, но прослеживает и логику её развития, приводящего в конечном счёте к гибели цивилизаций, чью отличительную особенность составляло однобоко-одностороннее превышение мудрости над сердцем, ума над душой. «Мало-помалу, — размышляет он, — погружаясь в телесные наслаждения, человек забудет о том, что произвело их, пройдет напрасно время, в которое бы человек должен был двинуться далее; но в природе не даром летит это время; природа, покорная (без свободной воли) вышним судьбам, совершит путь свой и вдруг явится человеку с новыми, неожиданными им силами, пересилит его и погребёт его под развалинами его старого обветшалого здания! Такова причина погибели стольких познаний, которыми древние превышали новейших. Так будет и с нами, если религиозное чувство бескорыстной любви не соединится с нашим просвещением».
Веком позже Леонов как бы подхватывает эту логику суждений Одоевского о современном мире, усиливая и углубляя расставленные акценты в соответствии с духом «огнедышащей нови». Мысль об опасности увлечения потребительскими соблазнами и отречения от национальных святынь ощутимо заявлена уже в первой повести «Петушихинский пролом» (1922). Уже здесь с бестрепетной смелостью поставит писатель вопрос о моральной оправданности ожидаемых материальных благ, добытых ценою неимоверных физических и душевных затрат, финалом которых стал «бескрестный погост» и утрата духовных ориентиров: «Будут дни, — прозорливо вглядывается автор в будущее страны, только что очнувшейся от революционного пролома, — взроем поля машинами, обрастут раны свежим мясом, а разутые ноги шевровыми штиблетами, — и будем вспоминать, как ... опрокинулась на наши головы из синей выси лютая огненная бочка».
Какой-то энигматической силой веет от такого рода реминисцентных пересечений с текстом Одоевского в последующих произведениях Леонова. В романе «Барсуки» (1924) среди мужиков, сбежавших от немилостей советской власти в лес, «поднялся разговор о буянстве города против разных величественных вещей, Бога в том числе. Склонились к тому, что попусту головой в стену биться: только в смертный час узнаешь, есть ли какая внешняя погонялка всему или только так — тень человека», согласились, что, пожалуй, «природа науку одолит».
Разумеется, речь у писателя идёт не об отрицании науки, а всего лишь о необходимости соблюдать объективные законы мироустройства, и важно, что одоевское «пересилит» синонимично леоновскому «одолит», что собственно и происходит сейчас, когда на забвение «вышних» сил и безудержное «буянство города» с его перманентно нарастающей угрозой техногенных катастроф природа всё последовательнее отвечает собственным «буянством» — каскадом столь же перманентно следующих друг за другом землетрясений, наводнений, неуёмных пожаров, разноимённых ураганов и смертоносных торнадо.
Не имеет принципиального значения, в типологическом или интертекстуальном аспекте вскрывается поэтико-смысловая связь Леонова с Одоевским, в любом случае поразителен факт из духовной близости, не стертой ходом времени. При этом особую важность приобретает близость в нюансах общей мысли, её неожиданных поворотах, интерес к антропологическим парадоксам, как, скажем, в случае размышлений о бесполезном, ценность, значимость, польза которого способна обнаружится лишь в онтологической перспективе. Избыток «бумаги, дёгтя и сала», — убеждает Одоевский, — не компенсирует «бесполезных порывов души», не отвечает на роковой вопрос, отчего «полным следствием такой полезной, удобной и расчётливой жизни — есть тоска неодолимая, невыносимая!»
Но той же художественно-смысловой логике подчинён и сквозной для романа Леонова «Пирамида» оксюморонный образ «насильственного счастья», предупреждающий об опасности редуцирования и даже аннигилирования человеческой личности, воспитывающейся на безоглядной вере в непротиворечивый прогресс, когда всё более ощутимой становится власть Текста над Бытием, и уже не столько Бытие определяет Сознание, сколько обнаруживается властная сила Сети, Паутины, Матрицы.
Явная несклонность к слепо доверчивому приятию официальных постулатов, преобладание исследовательской логики над утвердительной определили сквозную тональность произведений Леонова, неизменно отмеченных иронией над скородумными проявлениями человеческого опыта, проникнутых аурой иносказательности, некой наставительности и нравоучительности. Как неизменно звучащая нота общей эмоционально-смысловой тональности воспринимается предостережение о дальних и близких последствиях легкодумно-самонадеянного поведения землян, чему соответствует весь строй поэтической речи писателя, глубина её внутренней связности — названия произведений, имен героев, характера экспозиций и финалов и т.д., щедрая насыщенность мифопоэтической образностью, сигнализирующей об опасности забвения вечных законов бытия и неотменимых нравственных ценностях, неизмеримо увеличивающая силу художественного текста. Здесь и символический образ ребенка, безответственно, без гарантий на обещанное в будущем счастье, брошенного в мир рискованных экспериментов взрослых; и неизменно сопровождающий фантастическое громадьё планов запах серы, таящий угрозу несбыточности желаний, природно не соответствующих возможностям человека; и эмоционально-смысловая акцентированность семиотики башенно-пирамидного текста; и глубоко скрытая игра в числовую магию и т.д.
Весьма симптоматично, что предвидящей силе художественной мысли Леонова соответствовал и поистине прогностический смысл его писательской авторефлексии, в том числе убеждённости в том, что в книгах его «могут быть любопытны лишь далёкие, где-то на пятом горизонте, подтексты, и многие из них ... будут толком поняты только когда-нибудь потом».
Логично предположить, что именно в этом пункте стремление увидеть человеческую личность в долгосрочной перспективе идущего времени, прозреть глубину неожиданных трансформаций различных теорий, концептов и проектов, возникающих на пути человека к земному благоденствию, мог ощутить Леонов особенную притягательность художественной мысли Одоевского. В конечном счёте и тот и другой заставили обратить на себя внимание ярко выраженной склонностью в футуристическому видению жизни и воплощению этого видения преимущественно в эсхатологически-апокалиптической тональности.
Хотя в утопическом романе «4338» главное внимание в создании образа будущего Одоевский уделяет картинам быта, по справедливому замечанию Б. Ф. Егорова, «его интересует одежда, еда, виды отдыха и больше всего садовое хозяйство», засветился здесь и эсхатологический мотив. В человеческом сознании уже живёт мысль о Конце как сознательном акте человеческой деятельности: гибель всего живого на Земле планируется и должна наступить вследствие изобретения, условно поименованного Машиной Конца Света. Целенаправленное же развитие этот мотив получил в нескольких главах «Русских ночей».
По существу Одоевский первым обратился к различению многообразия видов Апокалипсиса, классифицировал их, шагнув от мыслей о библейском характере его как наказании Божьем за грехи до образа рукотворного Конца земного. В его новеллах Конец земной жизни предстает и результатом природно-космической катастрофы — столкновения с кометой, падения звёзд, потопа, как в «Насмешке мертвеца», и следствием ложного исповедания — следования ошибочным и опасным идеям, например, теории пользы Бентама в «Городе без имени» или теории перенаселения Мальтуса, как в «Последнем самоубийстве», где в роли самоубийцы выступает само человечество.
В ужасе от фантомов человекоубийственной теории под руководством очередного лжепророка — на сей раз Мессии отчаяния — люди заложили по экватору громадные запасы пороха и, взорвав его, раскололи земной шар: «... в одно мгновенье блеснул огонь; треск распавшегося шара потряс солнечную систему; разорванные громады Альпов и Шимборазо взлетели на воздух, раздались несколько стонов ... ещё ... пепел возвратился на землю ... и всё утихло ...». «До такой антиутопии, — заключает
Б. Ф. Егоров, — не доходили и видные авторы ХХ века...»
Но в эсхатологическом дискурсе Одоевского оказался предусмотренным и ещё один вариант Апокалипсиса, наступающего в результате непредвиденных последствий избыточной веры человека в своё всемогущество. По сути дела, Одоевский вывел формулу Апокалипсиса, неизменно нависающего над Землей из-за несоответствия средств и целей, природой ограниченных возможностей человека и беспредельностью его желаний.
И если, явившись творцом «прецедентного текста» мощнейшей духовной силы, Одоевский стоял у истоков многих литературных явлений в аспекте порождения как новых мотивов, сюжетов, образов русской словесности, так и образования в ней новых жанровых форм, то Леонов, которого называют последним классиком русской литературы, обозначил уже итоговый исход многих вековых её художественных исканий, самым наглядным и неопровержимым доказательством чему стала его «последняя книга».
Здесь важным представляется обратить внимание на то, что называя «Пирамиду» «последней книгой», писатель имел ввиду не только и не столько хронологический момент — книга вышла в свет незадолго до его кончины в 1994 году — сколько её жанровый статус, когда в понятие «последняя» вложено не только конкретно-предметное значение, но и её подтекстовое содержание, её метафизический и онтологический смысл, взгляд на конечные судьбы человечества, что прямо соотносится с пониманием жанровой сути произведения как последнего философского романа русской литературы ХХ века.
Многообразие апокалиптических версий Л. Леонов наполняет живыми и легко узнаваемыми реалиями нового времени. Неминуемость «конца людей» главный герой романа о. Матвей связывает с непомерными иллюзиями относительно возможности войти в «светлое будущее», безоглядно двигаясь по неостановимой «реке прогресса», не считаясь ни с законами природы, ни с природными ресурсами «натуры людской».
Через «видение Матвеево» в масштабах «патмосского жанра» писатель воспроизводит те «ухищрения прогресса», в которых человек замахивается на роль Бога. Здесь и «почти всепланетного значения промышленные предприятия, беспрерывным потоком выпускающие могущественный инвентарь цивилизации, скажем, автоматических перфораторов для пробития какой-нибудь неотложной дыры во всю толщу земного шара, а то и посолиднее, если потребуется для счастья населения ... здесь и радиовещательные комплексы с уймой радиально же центроустремлённых студий с высотной посреди, во всю галактику, уникальной башней вавилонского профиля для передачи в самую вечность злободневных новостей...»
«Всего не перечислить», — говорит писатель, хотя всесильный прогресс предусматривал буквально «всё», в том числе и средства избавления от избытков населения путём использования, например, мощных испепелительных агрегатов. «Приходится, — тоном научного беспристрастия сообщается читателю, — насильственно стирать с доски вчерашнее для написания там завтрашнего».
У каждого из героев Л. Леонова есть своя «поэмка», свое представление о Конце, так сказать, свой личный Апокалипсис. По версии Никанора мир погибнет от столкновения тоталитарных систем, расположенных на двух земных полушариях, правители которых одинаково заинтересованы в использовании науки для достижения умственного единообразия и универсальной стандартизации человеческой природы, когда можно «клавишно регламентировать весь спектр человеческих состояний населения от школьного послушания до блаженства», а затем эти полярно заряженные массы силою электронной тяги направить друг против друга на «великое самоубоище», превращая в бездушную «человечину», теряющую «последние признаки своей божественной чрезвычайности в природе».
Важно заметить, что, характеризуя повествовательную манеру своего героя как автора главного в романе Апокалипсиса, писатель с кажущимся удовлетворением сообщает, что рассказчик благополучно обошелся без пиротехнических метафор в стиле своего патмосского собрата: «У моего Никанора, — подчеркивает он, напротив, человечество по собственной воле без участия потусторонних сил устремилось к своей судьбе».
Разочарование в рационалистически-прагматической цивилизации сегодня нарастает как снежный ком, в силу чего и мысль о Конце людей в ХХI веке стремительно расширяет границы своего воздействия на человеческое сознание. Современная литература этот объективный факт нарастания апокалиптических настроений в обществе интенсивно отражает, но в то же время распространению их и содействует.
Многоверсионность образного воплощения апокалиптических картин будущего — предмет особых размышлений, но какими бы путями в дальнейшем ни пошла литература в мыслях о Конце людей, сохранит непреходящую историческую и художественную ценность творческий опыт двух русских классиков, в пространстве веков вступивших в диалог о будущем человечества.
стр. 8-9
|
