«Наука в Сибири»
№ 18 (2753)
6 мая 2010 г.
МЫ УЧИЛИСЬ ВОЕВАТЬ, ВОЮЯ
Александр Ильич Федоров, доктор филологических наук (Институт филологии СО РАН), старшина
 |
Сейчас, по прошествии многих десятков лет, с высоты нашего времени каждый из нас, прежде всего, пытается понять, почему в такой трагической ситуации, которая была в начале войны, нам всё-таки удалось одержать победу. Власть, которая искала врагов народа среди себя, среди мужиков, интеллигенции, огромное количество репрессированных, расстрелянных офицеров... За что, про что, в чем они виноваты? Ответа нет. По-видимому, никто из них не был виноват. Поэтому самое начало войны оказалось, фактически, без офицерского корпуса. Лучше всего об этом сказал Твардовский: «Всех их, приговоренных к высшей мере, не воскресят и боги, а пока в боях непоправимые потери несут осиротевшие войска».
Наша подготовка к войне была не на высоком уровне. Авиаторов готовили, можно сказать, удовлетворительно. Что это значит? Это — тренировочные полеты: взлет, посадка, режим полёта, знание машины. Но к бою авиация была не готова. Я был стрелком-радистом и неплохо знал воздушную стрельбу. Но, когда бой идет, нужно учитывать ракурс расположения немецкого самолета по отношению к нашему курсу, расстояние, скорость, чтобы упреждающая очередь попадала в немецкий истребитель. Всё это я знал, но всё-таки на третьем вылете нас подбили...
Самолёты наши были, как известно, не лучшими — любая пуля пробивала, даже пилот не был защищен, стрелок-радист тем более. Скорость нашей машины СБ (скоростной бомбардировщик) — за 400 км в час, а у немецкого истребителя «Мессершмит-109» — 600 с лишним. Вооружение — пулемёт «ШКАС» (Шпитального-Комарицкого авиационный скорострельный) — 2 тысячи выстрелов в минуту. Скорострельность нужна, но прежде всего нужна убойная сила, а у «ШКАСа» с его калибром 7,62 мм она была 300 метров. Представьте себе воздушный бой: у немцев истребитель мог стрелять с километра, с 800 метров — уничтожал стрелка-радиста, потом заходил вплотную и расстреливал нашу машину. Потери нашей авиации были в пять раз выше, чем у немцев. Зенитная артиллерия у них была просто великолепная. Ну а у нас... У нас была бравада: летать выше всех, дальше всех, воевать на чужой территории — всё это оказалась риторика и больше ничего.
Помню первые встречи с войной — под Сталинградом. Это был конец июля-начало августа 1942 года. Мы — курсанты, молодые пилоты, стрелки — ждём на аэродроме, когда нас сведут в летную столовую и покормят. Видим, возвращаются из полета три машины, одна садится поперек взлетно-посадочной полосы. Думаю, что случилось — пилот что ли никуда не годится? Оказывается, хвостовое оперение перебито, руль поворота не действует — пилот посадил машину, как мог. Вышел из этой машины старший лейтенант, фамилию я его запомнил — Масленников — подошел к нам, гневный, расстроенный, лоб, видимо, осколком поцарапанный: «Ну, что, орлы с курятника, прислали вас воевать? Умеете воевать? Прежде всего знайте, что не выше всех и дальше всех, а долетите, ради бога, до Котельниково — там наша пехота мрет, как мухи!»
Весь полк фактически за две недели был разбит под Сталинградом. Оставалось несколько машин, их нужно было перебазировать на другой берег Волги. Помню день перебазировки: переправляемся на плотах — Волга там широкая, — а город весь горит... Сейчас известно, что за один тот день погибли 43 тысячи жителей. На самом деле больше, потому что к Сталинграду люди отступали с западных областей России и Украины. Скопление народа там было огромное. Раненых переправляли на волжских речных пароходиках, и немцы с бреющего полета расстреливали эти пароходики, бросали фугаски. Наша бедолага-пехота бросалась через борт в воду — пароходик горит, его крутит по Волге... Мы бросились на помощь, но спасти никого не удалось, раненые тонули сразу...
И тут, конечно, возникала дикая ненависть к немцам, просто звериная. Потом это чувство ещё больше усиливалось. Однажды мы сопровождали подбитые машины — их надо было доставить через Эльтон и Баскунчак, городишки под Сталинградом, разрушенные полностью. Машины были рассредоточены на железнодорожной станции, и помню — женщины с Украины скот гнали, а немецкие истребители их расстреливали с бреющего полета. Бедные худобы с пробитыми животами падают — это была страшная картина... У нас были пистолетики, и пилот, который был со мной, стал стрелять из пистолета по истребителю. Какой-то мужичок, по-видимому, рабочий, выругался: «Что вы делаете? Ваше место — вон там, в небе, а вы разоделись, как петухи...» Было и стыдно, и было чувство такой безысходности — что же дальше, чего мы стоим?
Те же чувства переживали, по-видимому, и многие другие, не только авиаторы. Потом положение стало налаживаться. Позже мне пришлось воевать в авиации дальнего действия. Это было уже совсем другое дело. На американских «Боингах-25-Митчелл». Конечно, по сравнению с нашими СБ или Пе-2 они были лучше, ничего не скажешь. Бомбовая нагрузка у «Боинга» была две тонны, можно было больше брать, если на близкое расстояние лететь. Пулемёты «Кольт-Браунинг» калибра 12,7 мм, два мощных мотора «Ай-циклон»... Если один мотор подбили, пилот сваливал машину на работающий мотор, на подбитом ставил ребром лопасти винта, чтобы не было лобового сопротивления — и можно было дотянуть до своих. Так однажды и случилось, когда мы бомбили немецкие позиции.
Мне посчастливилось, что у нас в
«Боинг», хотя и был хорошей машиной, но у него было слабое место , так называемый «дедспейс» — мертвое пространство за хвостовым оперением в виде острого угла, которое не простреливалось нашими пулеметами. Что же оставалось делать пилоту? Пикировать? Но «Боинг» — не пикирующий бомбардировщик, и если бы даже пикировал, истребитель его моментально нагонит. Так вот, Иван Гаврыш и капитан Кравцов использовали такую фигуру, которая называлась «уйти юзом»: пилот снижал скорость, выпускал закрылки, возникал эффект парашютирования, машина проседала и делала небольшой разворот, под углом уходя в сторону и вниз. Немецкий истребитель, обладавший скоростью до 650 км, не мог повторить этого манёвра — его по инерции уносило вперед. Пока истребитель делал разворот, нужно было снизиться и где-нибудь на фоне леса, где самолет не так заметен, уйти в сторону. Так мы ушли дважды.
Отстреливаться лучше было, когда полк шел в плотном строю, тогда групповым огнем можно было подбить или сбить истребителя. Но летали мы больше ночью, а в темноте строй было выдержать невозможно, да и незачем это было делать. Нашей задачей были не ковровые бомбометания, а точечные — по железнодорожной станции, городу, порту, аэродрому, скоплению войск, танков... Летали мы сначала из Подмосковья, из местечка Астафьево, со станции Щербинка, между Москвой и Подольском. Выпускали одного за другим экипажи, самолеты взлетали и шли по маршруту, как у нас говорили, «гусём», один за другим на цель. Полеты длились четыре-пять часов, на сколько хватало горючего.
Бомбили, конечно, по-разному, поскольку и лётный состав был разный. По возвращении во время так называемых разборов полетов нужно было точно и прямо, независимо от чинов и званий, сказать, отчего был неудачный вылет, почему погиб экипаж. Это помогало, то есть учились воевать, воюя, и мы, авиаторы.
Война учила нас быть беспощадными. Помню, сбросили мы бомбы на Бреславль (это было уже начало 1945 года), оставалось еще проштурмовать дорогу Бреславль — Берлин. Отступающих немцев было много. Радист отказался стрелять, Гаврыш выругал его матом и говорит мне: «Садись, Сашко, дай им...» А там и военные отступали бедолаги, и на каких-то колясках ехали, видно, мирные жители — вот наша эскадрилья и проштурмовала эту дорогу... Это оставило очень неприятное впечатление, но немцы поступали куда хуже. Когда мы летали через Ленинград бомбить Пулковские высоты, нас подбили, и два дня потом я ходил по Ленинграду, узнавал знакомые места (я до войны в Питере учился). Навстречу попадались люди, больше похожие на тени.
Как выходили на цель? Первый, ведущий экипаж (чаще всего это был наш), вывешивал над целью светящиеся авиабомбы (САБы). Когда мы подлетали к цели, километров за
Летали мы не только бомбить — возили грузы сербским и польским партизанам. Это были самые опасные полёты. Сербские партизаны воевали в горах, туда и нужно было сбрасывать боеприпасы и медикаменты по установленным сигналам. Сигналы — это фигуры из костров, крест или треугольник. Скажем, по заданию надо было сбросить груз на три-четыре треугольника. Прилетаем, а там штук двенадцать треугольников по разным местам. Снизиться, чтобы узнать, где реальная цель, ночью в горах невозможно из-за опасности зацепиться за выступ и рухнуть. Радист связывался с полком, запрашивал, куда бросать груз. Были случаи, когда возвращались с грузом назад или часть груза попадала к немцам, и вылеты считались неудачными. За неудачный вылет не платили, за удачный дальний вылет левый пилот, командир корабля и штурман получали по две тысячи рублей, правый пилот, стрелок, стрелок-радист — по тысяче. Тысяча рублей — это тогда были деньги. Их выдавали сразу, и я их тут же посылал маме. На тысячу мама могла в деревне купить два пуда ржи, которых хватало на месяц. Никто не отказывался от дальних полетов, многие соглашались летать и вне очереди, и я в том числе. Погибнуть можно было и на ближней цели, и на передовой, а для полетов на дальнюю цель нужно было быть выносливым, обладать хорошей реакцией, а главное — уметь отбить атаку. Ночью это было сделать трудно.
Как нас встречали? Под Москвой, конечно, радостно — свои люди. Кормили нас хорошо, а когда мы выходили из столовой, вокруг стояли дети с голодными глазами. Мы забирали из столовой куски хлеба, подкармливали их. Перелетели на Украину, на аэродром Калиновка в Винницкой области — там тоже люди нас встречали очень хорошо, хотя это была уже западная часть Украины. Правда, бандеровцы там пошаливали, но нас они боялись, потому что у нас у каждого был пистолет, и шутки с нами были плохи. Работали в войну там немолодые женщины и девочки. Парней почти не было, всех забрали: одних немцы угнали, других мобилизовали в нашу армию. Девушек многих в Германию угнали.
Помню, однажды мы неудачно сели, на одном моторе, на пашню под Москвой, у командира возникло размыкание позвонков, и он, бедняга, так мучился, что его отправили лечиться в Москву, а нам позволили две недели отдохнуть. Тогда отдых был роскошью, и вот мы, авиаторы, откормленные, пошли вечером туда, где собиралась молодежь, девушки, в основном «спивали песни», танцевали. Подошел я к одной девушке, раз потанцевал с ней, второй, она мне и говорит: «Дядька, витчепись от меня, бо ты дуже старый». Бог ты мой, думаю, почему же я старый? Пришел домой, посмотрел в зеркало: действительно, бледный, изможденный, постаревший. Каждый вылет — это четыре с половиной часа страшного напряжения: свои могли обстрелять по ошибке, если чуть-чуть сбился в сторону, по маршруту немцы расставляли зенитную артиллерию крупно- и мелкокалиберную. Хорошо, что командир полка был человек разумный и во время разборов полетов соглашался с предложением пилотов «обходить листом» опасные места, чтобы избежать зенитного огня. Комиссар полка ничего в этом не понимал, но пытался внушить нам, что мы трусы. А какие мы трусы, если искали способы не погибнуть? Сам-то он не летал.
На чужой территории встречали нас по-разному. В Румынии — враждебно, офицеры румынской армии смотрели свысока, иногда даже оскорбляли нашего брата, что им обходилось дорого — мы были не дураки подраться. В Югославии встречали великолепно. В местечке Петроуград, на юге, сели мы на аэродроме, а местные жители окружили повозками-двуколками. Усатые такие сербы в высоких шапках, в армяках, рядом жена или дочка с флягой вина и сербским самогоном — палинкой или ракией. Все считали за счастье увести к себе, угостить, накормить освободителей. Конечно, наш брат сразу разбрелся по этим кибиткам, многие напились и сорвали вылет на другой день. Это был чрезвычайный случай.
Из Сербии мы полетели в Венгрию — в местечко Текел. Венгры — народ лучше, чем румыны, и если ты ведешь себя хорошо, к тебе тоже относятся хорошо. В Венгрии мы и закончили войну. Летали в то время на передовую, бомбили, когда брали Берлин, Зееловские высоты. На сам Берлин не летали, дальняя авиация могла там больше навредить, поскольку город пронизан был нашими войсками, брали каждую улицу, дом — с высоты нельзя было точно попасть по цели. Там действовала истребительная или легкая авиация.
Нам повезло, что у нас были великолепные командиры, пилоты с хорошим опытом, железные парни-штурманы. У нас был прекрасный штурман Нагорный Данила Иванович, сибиряк из Ишима. В эскадрилье его уважали, был он старше каждого из нас лет на восемь. Война закончилась, сначала стали демобилизовывать людей старшего возраста, раненых. Я тоже был ранен, рука после операции оказалась на полтора сантиметра короче. Не все нашли свое место в мирной жизни. С болью я узнал, что штурман Данила Иванович умер — замерз пьяный. В авиации он был фигурой, а в мирной жизни ему пришлось работать вахтёром, это было унизительно для майора. Мой командир Иван Егорович Гаврыш скончался три года назад, часто болел. Особенно тяжело ему пришлось в хрущевские времена, пенсия была небольшая, а на лекарства нужны были деньги. Я тогда зарабатывал прилично, был старшим научным сотрудником в Питере, потом здесь, в Академгородке, работал в институте и в университете, и с удовольствием помогал командиру. Он был, конечно, благодарен мне за это, но я ему был благодарен ещё больше — без него я бы едва ли уцелел.
Подготовила В. Садыкова, «НВС»
стр. 3