ЮБИЛЕЙ РОМАНА
Роман Леонида Леонова «Пирамида» вышел в свет в 1994 году и вот
уже 10 лет обитает в читательском мире, с особой силой обозначив
рецептивную проблему, т.е. проблему писателя и читателя в
современном мире. Критика и литературоведение справедливо
определили «Пирамиду» как роман века и отвели ей место в одном
ряду с такими романами, как «Улисс» Д. Джойса, «Иосиф и его
братья» Г. Манна, «Сто лет одиночества» Г. Маркеса, однако в силу
многих обстоятельств литературная ситуация складывается сегодня
не в пользу серьезного чтения, а легкого чтива. Реальная власть
над читателем оказывается у книг Акунина, Марининой, Донцовой,
Лимонова и иже с ними. В масштабе большого времени это еще ни о
чем, конечно, не говорит. Известно, что в былые времена Апухтина
читали больше, чем Тютчева, а по социологическим наблюдениям
начала ХХ века популярность Вербицкой и Чарской превосходила
Пушкина, но где сейчас Чарская и где Пушкин…
 |
|
Без сомнения, уйдут в небытие, не оставив следа в развитии
литературы, и все эти, взахлеб читаемые ныне, авторы и их
многочисленные литературные клоны, но не иссякнет сила духовной и
эстетической притягательности, как любил выражаться Л. Леонов,
«настоящего писателя». В рассуждениях одного из героев своей
«последней книги» — кинорежиссера Сорокина Леонов реализовал свое
представление о непомерно высокой цене тех путей, которые
способны вывести художника за «горизонт священного и запретного
прозренья» и тех «односезонных» заслонах, которые мешают этому
прозренью, тех хитроумных ловушках, сетях, западнях, в которые
заманивают современного человека разного рода идеологическими и
потребительскими посулами.
Ограниченный в потреблении духовных ценностей и зомбированный
товарно-денежными соблазнами рядовой житель страны уходит из поля
влияния настоящей литературы, и ощущение этого неисчезающего
разрыва с читателем всегда было мучительным для Л. Леонова,
служило поводом для терзающих душу рефлексий: «М.Б. я и труден,
но тогда я лучше подожду. Придет же время, когда надоест играть
на одной струне, когда будут писать интегралами, синкопами».
В этой фразе из письма критику Е. Суркову все исполнено глубинного
смысла, все требует расшифровки и особого понимания. Какого
времени ждал писатель? И наступило ли оно, когда вышла, наконец,
из печати его потаенная, сокровенная, заветная, целых пятьдесят
лет писавшаяся «в стол», «в сундучок» книга? На какого читателя
рассчитывал? От какой простоты открещивался и какую «трудность»
оправдывал? На какую же интегральность слова, образа, текста
уповал? И это загадочное — «лучше подожду». Что оно значит?
С выходом «Пирамиды» открылись, наконец, и читателю, и
исследователю многие тайны и загадки писательской биографии,
авторского понимания истории страны, народа, нации, судеб
человечества и самого феномена человека. Возвысившись, по
выражению одного из первых ее критиков, «Эльбрусом над
литературным потоком», «Пирамида» произвела на читающий мир
буквально ошеломляющее впечатление: и внешним объемом; и почти
неосуществимым масштабом замысла — раскрыть «тему размером с небо
и емкостью эпилога к Апокалипсису»; и необычной для романного
жанра философско-интеллектуальной напряженностью текста: и
невиданной еще в литературе плотностью и слитностью слова, мысли,
образа: и своеобразием жанровой формы — «романа-наваждения в трех
частях»; и глубиной прогностического пафоса: и силой
полемического накала, и какой-то небывалой культурологической
мощью, что дало основание определить ее жанр еще и как
«роман-наследие», «роман-культура», «роман-ноосфера».
С высоты «Пирамиды» отчетливо проступили доминантная особенность
художественного мира Л. Леонова, изначально стремившегося
проникнуть в самые глубины бытия, выразить время в
соответствующих формулах мифа, создать образы, равные по емкости
иероглифу, интегралу, кванту. Благодаря «Пирамиде» постепенно
высвобождаются из плена инерционного восприятия его прежние
произведения: по-другому читаются самые ранние повести о
революции и гражданской войне — «Петушихинский пролом», «Конец
мелкого человека», «Записи Ковякина», «Белая ночь», романы о
социалистическом строительстве — «Соть», «Дорога на Океан»… В
свете «Пирамиды» иначе видится вся логика его творческого
развития, в результате чего Леонов предстает сегодня как самый
таинственный, неразгаданный, энигматичный русский писатель ХХ
века.
Его не с кем сравнить по творческому долголетию: совсем юным
вошел он в литературу и, миновав школу литературного ученичества,
сразу привлек внимание незаемной силой и зрелостью своего
таланта. Известно письмо художника Ильи Остроухова Ф. Шаляпину:
«Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я
взвешиваю слова), имя ему Леонов. Ему 22 года. И он видел жизнь!
Как там умеет он ее в такие годы увидеть — диво дивное! Один
говорит „предвидение“, другой „подсознание“. Ну там „пред“ или
„под“, а дело в том, что это диво дивное за год 16 таких шедевров
натворило, что только Бога славь на Русь-матушку».
«Писатель должен жить долго» — был убежден Леонов: «жить долго»,
чтобы видеть конечные результаты овладевших миром идей, извлечь
опыт из человеческих надежд и заблуждений. Почти весь ХХ век с
его войнами, революциями, природными катаклизмами прошел перед
глазами 95-летнего писателя, он был непосредственным участником и
социального, и литературного процессов в одной из самых горячих
точек земной истории — России. Через нее в его собственную жизнь
вошел онтологический опыт замкнутого круга, возвращение «на круги
своя». Это роковое возвращение страны к исходной точке всех ее
социальных потрясений явилось подтверждением неотступной мысли
писателя об исторической неоправданности тотального
революционизма, которым, как пожаром, была охвачена русская
интеллигенция, ложности признания революции как единственно
верного и безальтернативного пути к счастливому будущему. К самим
истокам его творчества восходит «Притча о Калафате», как
отдельное, самостоятельное произведение, появившееся только
сейчас, но как вариант вошедшее в роман «Барсуки», где молодой
писатель предупреждал о необратимых издержках безоглядного
волюнтаризма и экспериментаторства: «Страшен ты, страшен красный
сок человеческий». Убеждение, что «туда и другие дороги есть»,
краеугольным камнем ляжет в основание социально-исторической
мысли Л. Леонова, в огромном многообразии форм проявившись в
текстах его произведений.
Не только русская история конца ХХ века с ее ставкой на
«насильственное счастье», но и общий вектор поисков путей к
счастию и благоденствию человека на земле стал восприниматься
писателем как ложный, порочный, ошибочный. Если в романе
«Скутаревский» (1930) мелькнула — со ссылкой на Бебеля — наполненная
прогностическим смыслом фраза о том, что для
проведения эксперимента, т.е. «для построения социализма прежде
всего нужно найти страну, которой не жалко», то к концу века
тревожность прогноза писателя возрастает до масштаба всей Земли.
В безудержной гоньбе за удовлетворением материально-телесных благ
унифицированное в неумеренном росте потребностей и безостановочно
возрастающее количественно население планеты окажется на краю
бездны, приведет к самоуничтожению; жизнь на Земле закончится
«самовозгоранием человечины»: «Событийная, все нарастающая жуть
уходящего века позволяет истолковать его как вступление к
возрастающему эпилогу человечества». Потому и торопится писатель
завершить свою сокровенную книгу, чтобы успеть, пока не поздно,
предупредить людей о гибельности выбранного ими курса, заставить
их прозреть и уразуметь, что «наблюдаемая сегодня территориальная
междоусобица среди вчерашних добрососедей может вылиться в
скоростной вариант, когда обезумевшие от собственного кромешного
множества люди атомной метлой в запале самоистребления смахнут
себя в небытие — только чудо на пару столетий может отсрочить
агонию».
Умом и взглядом одного читателя, каким бы духовным и
интеллектуальным потенциалом он ни располагал, не постичь ни всей
глубины, ни многообразия проблем, заложенных в текст «Пирамиды».
Она обращена к изначально-первоисходным началам самого смысла
пребывания человека на Земле, вековечным вопросам о сущности
прогресса, веры в Бога, связи вселенского мифа и реальности,
всечеловеческого идеала и действительности.
Внеисторически-вечные проблемы народа и власти; рядовых жителей
Земли и земной элиты, присваивающей себе роль всесильных богов и
впадающей в инфернальные амбиции; интересов отдельного человека и
человеческого сообщества; всеобщего равенства и бесконтрольного
роста народонаселения планеты, превращающего себя в заложника
бездуховного потребительства и многое другое органично включено в
сюжетно-композиционную структуру романа, создавая поистине
магический эффект неразрывности мысли и образа.
В эпицентре семантико-поэтического пространства романа, придавая
ему цельность и четкую очерченность, стоит проблема самого
человека, человека как такового. Писатель погружен в разгадку
тайны его природы, натуры, феномена. Он не уводит читателя от
первоисходных противоречий смертно-телесной сути человека, от
изначально присущей ему антиномии духа и плоти, однако дает
понять, что бесконечно жертвуя духовным ради
телесно-материального, предавая непреходящие ценности ради
сиюминутных — «текущих» интересов, поддаваясь легковерному
соблазну спекулятивных идей, человек изменяет самому себе, своей
«самости», высшему предназначению во Вселенной. Поэтому важно
отметить, что предупреждая мир об опасности «манящей бездны на
краю», Леонов имеет ввиду прежде всего угрозу антропологической
катастрофы, необратимость деформации самих основ человеческой
личности, невосстановимого разрушения ее душевного космоса.
Масштабы художественной проблематики определили максимализм
эстетических установок писателя, делая для него неизбежным поиски
новаторских форм качественно изменившейся реальности. Обращает на
себя внимание склонность Леонова к оперированию непривычной для
господствующей эстетической мысли терминологией: чем ближе конец
века, тем настойчивее говорит он о тех вызовах нового времени,
которые диктуют необходимость искать «алгебраическую формулу
нашей эпохи», «писать интегралами. синкопами», «блоками,
символами», стремиться к художественному логарифмированию,
созданию «многовалентных характеров» и т.д. Этим требованиям
современного искусства более всего, с его точки зрения, отвечал
мифопоэтический стиль: «Последним недоступным для изъятия
сокровищем человека, — утверждает он в „Пирамиде“, — останется
мысль, которая творит себе неразличимую игрушку — миф».
Такие «вечные образы» и архетипы вселенской мысли, как
«наваждение», «апокалипсис», «бездна», «чудо», «блудный сын» и
другие, оказались нерасторжимо связаны со всей
сюжетно-композиционной структурой романа, вырвались на
поверхность повествования, давая писателю возможность прозреть
роковые 30-е годы в координатах земной истории, связать воедино
прошлое, настоящее, будущее, объединить миг и вечность в зеркале
единого времени: «Сложность ХХ века, — говорил он, — в том, что
внутри него буквально пересеклись все пути человеческие».
Семантика названия «последней книги» — «Пирамида», ее
подзаголовка (Загадка. Забава. Западня) и определение ее жанра
как «романа-наваждения в трех частях» — все отдает многовалентным
смыслом, от всего веет авторским ощущением до конца нераскрытой
тайны человека на земле. Здесь можно лишь сказать о том, что от
начала до конца творческого пути строительный образ
башни-пирамиды служил Леонову верным художественным средством
воссоздать трудный опыт жизнестроения, миростроительной практики
человека. Образ этот всегда объединял и прогностические, и
полемические начала художественной мысли писателя.
Один из главных героев «Пирамиды» — Вадим Лоскутов пишет роман о
строительстве египетской пирамиды, где этот вселенский образ
предстает как символ социального неравенства.
Традиционно-обыденному представлению о символе земного
миростроения Вадим стремится придать аллегорическое значение:
тяжкая доля египетских рабов зримо соотносится с буднями
строителей социализма, а на примере судьбы фараона, в отмщение за
социальное зло выброшенного из пантеона, автор пытается устрашить
советского Вождя, подобно фараону присвоившего себе имя земного
Бога. Но потому и понадобилась Леонову «книга в книге», чтобы
откорректировать страстного обличителя пирамидного мироустройства
Вадима Лоскутова и чтобы в сложном диалоге о пути и путях
исторического прогресса пробилась на поверхность и другая точка
зрения — египтолога Филументьева, на глазах которого ложная
социальная идея оборачивается «обширным котлованом под всемирный
край братства», а пирамида оказывается «вещью мнимой
бесполезности… но с коих, пожалуй, и начинается подлинная
культура».
Неостановимые поиски истины, а не скороспешное формулирование
ее — это определяло первоосновы художественного мира Леонова. В
числе его любимых афоризмов было: «Все правдоподобно о
неизвестном». И еще: «Разум открывает только то, что душа уже
знает».
Л. Якимова,
ведущий научный сотрудник
Института филологии СО РАН.
стр. 7
|
