ЖИВОПИСНАЯ ЛЕТОПИСЬ
АКАДЕМГОРОДКА
Евгений Маточкин
Да, у новосибирского Академгородка был свой живописец, мастер,
который посвятил ему свою жизнь. Это Николай Васильевич Шагаев,
член Новосибирского союза художников.
Его, собственно, знают у нас все, пусть даже не по фамилии, а
потому, что видели не раз работающим за мольбертом. Видели
повсюду — и в самом центре, среди оживленного уличного движения,
и где-нибудь в пригороде, на поляне, или у Обского моря. И,
кажется, сам облик Академгородка уже немыслим без этой
человеческой "достопримечательности".
Действительно, Шагаев был колоритной фигурой — крепкого, почти
богатырского телосложения, и в неизменном берете. Он раскладывал
переносной мольберт-комбайн собственного изготовления, распахивал
зонтик и устраивался за работой, невзирая на многолюдие толпы и
любопытствующие взоры. Его часто окружала стайка ребятишек,
сосредоточенно внимавших, как на их глазах рождается настоящая
картина.
Это и в самом деле было интересно. Художник быстро набрасывал
черным по белому контуры будущей композиции и далее крупными
мазками один за другим лепил живописный образ. Все это делалось
легко и уверенно, без сомнений и правок. Обычно у него в работе
было два холста: один на пасмурную погоду, другой — на
солнечную, так всегда можно быть в работе. Картину он заканчивал
за несколько часов и как правило, за один-два сеанса. Такой уж у
него был склад натуры. Несмотря на кажущуюся быстроту написания,
его произведения этюдами не назовешь. В них нет ничего
случайного, мимолетного. Они закончены по своей образной сути, по
эмоциональному состоянию и по чисто живописному решению.
У него, старожила Академгородка, наблюдавшего его жизнь изо дня в
день, сложилось свое художественное видение, свой внутренний
образ города. Научный центр Сибири пытались писать многие
художники — новосибирские и приезжие, но для них это был лишь
эпизод, экспромт, более или менее удачный. Он, скорее, пугал их
пестротой улиц — дом зеленый, дом красный, белые прямоугольники
институтов — и каким-то своим, особым характером жизни. Но вот
эта-то яркая красочность зданий, очевидная простота
архитектурного облика были по-душе художнику Шагаеву, близки и
дороги его поэтическому чувству. Его увлекали наши проспекты и
переулки, пешеходные тропки среди берез, по которым идет на
работу ученый люд, студенческая молодежь, просторные дворики, где
сушится белье и гоняет детвора. Во всем этом виделось ему столько
значительного и красивого! Все полно особого трепета жизни и
созвучия ритму города науки. Художник легко проникся его духом
дерзания и творчества, его особой аурой. Пожалуй, в этой
естественности живописного отражения подлинной атмосферы
Академгородка и заключается главное достоинство искусства
Шагаева. Мы узнаем в его полотнах подлинные уголки городка и
Обского моря, знакомые улицы и стройки, и благодарны художнику за
то, что он увидел в них поэзию и красоту, которая нами как-то не
замечалась, и которая сегодня так восхищает в его полотнах.
Его радостный взгляд на мир везде и всегда сочетался со строгой
документальностью, даже в портретах. Ему не приходилось писать
известных ученых или вождей к празднику. Среди портретируемых
были друзья, близкие люди, молодежь. Но и для этого жанра были
характерны те же драгоценные качества живописи Шагаева —
искренность, чистота чувств, узнаваемость облика человека, его
простосердечное обаяние.
Неоднократно сдавал он "экзамен" на выставках в Доме ученых, в
школах, институтах, в Доме культуры "Академия" и каждый раз
получал признание зрителей. Наверное, потому-то он и стал у нас
"своим художником". В городке даже сложилась негласная традиция:
когда надо преподнести подарок юбиляру или отметить какое-то
памятное событие — шли к Шагаеву, выбирали и покупали
понравившуюся картину, благо, что стоила она совсем недорого.
(Художник всегда брал за свои полотна гораздо меньше, чем стоили
они на самом деле.) На его картину, будь она вывешена в домашней
остановке или в солидном учреждении, всегда приятно посмотреть —
она непременно одарит теплом и добротой. В силу этого покупателей
и владельцев оказалось за многие годы немало. Наверное поэтому,
гуляя по вечерам, можно нередко увидеть в окнах квартир висящие
на стенах пейзажи или натюрморты Шагаева.
Однажды Шагаев выставил удивительное произведение — штормовое
море с одиноким парусником. Как замечательно были написаны
набегающие друг на друга валы, серые низкие тучи, рваные в
клочья! Бывший тогда на выставке новосибирский художник
Г.Мирошниченко — сам бунтарь кисти — очень похвалил эту
картину. Да, Шагаев мог быть и таким, в его душе были и такие
беспокойные ноты. Однако в них были не боль и отчаянье, но острое
и неподдельное сопереживание природе. Становилось ясно, что его
радостная песнь в пейзажах — это не наивная "детскость" и не
призыв к показному оптимизму. Это было глубоко осознанное и
выстраданное отношение к жизни, наконец, та духовная высота,
которая ценит в ней светлое и жизнеутверждающее.
Да, действительно судьба у Шагаева была не из легких. Он родился
в далеком 1913 году в большой крестьянской семье. Жил и рос в
Горном Алтае. Там начал учиться живописи у известных алтайских
художников Н.Чевалкова и Г.Чорос-Гуркина, а затем у М.Асламазян в
Ленинградском художественно-педагогическом училище. В 1940 году
Шагаев был призван в армию и с первых же дней Великой
Отечественной войны встал на защиту Отечества. Был ранен, попал в
окружение, совершил героический побег из плена. В частях зенитной
артиллерии освобождал Смоленск и Белоруссию, штурмовал Кенигсберг
и встретил День Победы в Восточной Пруссии. Домой вернулся
больным человеком, почти потерявшим слух. И все же жажда
творчества победила и вновь вернула его в строй художников.
У Шагаева была замечательная жена — Наталья Елисеевна,
врач-терапевт. Хозяйственная, деловая, она помогала ему во всем,
восполняла то, чего, может быть, недоставало ее мужу. Конечно,
самому Шагаеву было сложно разговаривать в кабинетах власти из-за
почти полного отсутствия слуха да и потому, что он не умел этого
делать — доказывать, убеждать, просить даже то, что ему,
казалось бы, было положено. Жена выхлопотала ему пенсию, писала
официальные письма. Они много лет добивались мастерской — как и
всякому члену Союза художников, Шагаеву была положена мастерская.
Картины буквально заполонили их "хрущевку", хранились в подвале,
в соседней школе и все равно дома работать было попросту негде.
Тем не менее с мастерской так ничего и не получилось. Свою
комнату с большим количеством альбомов, книг по искусству,
стопками этюдов, папками с рисунками и штабелями картин Шагаев в
шутку называл берлогой.
Несмотря на все трудности жизни, дома у Шагаевых была всегда
теплая и приветливая атмосфера. Здесь царили улыбки, легкий юмор
и доброта. Это лелеемое и бережно хранимое отношение к жизни
стало нравственной опорой его творчества. Поэтому, наверное,
искусство Шагаева — это живительная песнь настоящему, восторг
перед красотой природы, видение отрадного. Вообще говоря,
подобное можно считать некоторой общей чертой русского
менталитета. Нельзя не вспомнить здесь выдающегося русского
живописца Константина Коровина. Сколько бы испытаний ни посылала
ему судьба, кисть художника-импрессиониста с виртуозным блеском
продолжала создавать удивительно радостные, жизнеутверждающие
мотивы. Его жизнь и творчество всегда были примером для Шагаева,
неким реальным воплощением идеала.
Как и Коровин, Шагаев любил писать образ города, слитый с
природой, в постоянной изменчивости красок и ритма.
Академгородок, естественно вошедший в лесной ландшафт и
украшенный декоративными посадками, давал в руки художнику яркий
живописный материал. Бурное цветение природы после долгой зимы
вызывало прилив его творчества и выливалось на холстах в ликующую
симфонию красок. Пожалуй, в этих летних пейзажах наиболее полно
раскрывался светлый талант живописца. То, что другим художникам
давалось с большим трудом, у Шагаева получалось легко и свободно,
с подлинным артистизмом. Сколько раз он писал аллею цветущих
розовых яблонь на Золотодолинской улице. Как красивы у него эти
напитанные солнцем пламенеющие деревья, пьянящие своими красками
душу сибиряка!
Замечательно удавались ему белые кисти черемухи, гроздья сирени и
розетки яблонь. Он не вырисовывал каждый отдельный цветок, а
создавал их некое общее полыханье и писал так сочно, с таким
живописным темпераментом! Кажется, все вибрирует в дуновеньи
ветра, в импрессионистической игре цвета и света. Его кисть
словно улавливала в мазке буйство красок, аромата, формы.
Пастозная фактура как бы несла в себе удивительный сплав белого и
зеленого, взятого в отношениях, пленяющих глаз своей изысканной
гармонией. Причем все это цветочное многообразие органично
сочеталось у него с архитектурным окружением, с домами и улицами,
с гуляющей детворой.
С любовью и нежностью писал он цветы, выращенные собственными
руками на участке. Шагаев рисовал их множество — фиолетовые
шапки весенних флоксов, крупные головки алых восточных маков,
пышноцветные бело-розовые пионы, синие стрелы дельфиниумов.
Уголок сада пронизан у него солнечным светом и смотрится как
живой, пойманный миг счастья. Эти пейзажи Шагаева солнечны по
своей сути. Передать ощущение солнца можно лишь, неся его образ в
своем сердце, и будучи самому солнечным человеком. Наверное,
таким и был художник Шагаев.
По тому, что запечатлел Шагаев, теперь можно восстановить историю
Академгородка. В 1960 году, когда сюда приехал Шагаев, еще не
было здания Президиума, дома ученых, гостиницы "Золотая долина",
торгового центра. Все создавалось на его глазах. Да и сам он
работал в Сибакадемстрое, рисуя лишь в свободное время.
Достраивались институты, университет, общежития. Башенные краны,
строительные леса, снующие самосвалы, деловые каменщики,
выкладывающие стены — все это продолжает и сегодня жить на
полотнах. В своей совокупности они составляют подлинную
живописную летопись Академгородка. Теперь, пожалуй, только его
картины могут дать представление о том кипучем времени, о ритме
труда, о самом духе той поры, когда молод был городок, молоды его
люди, полные энтузиазма и веры в мечту...
Раньше все это казалось таким естественным, таким реальным, почти
что будничным. Думалось, что так будет всегда и иначе быть не
может. Все, как в молодости. Молодым в душе был и художник, хотя
его возраст уже тогда был достаточно солидным. Он жил и
чувствовал в унисон с биением пульса новостроек и творческих
открытий, и с той же верой в будущее. Писал не для заработка, не
на заказ, а так — из любви к жизни, из любви к искусству.
Теперь, когда все по-иному, когда пришло то, что совсем не
ожидалось, все отчетливее встает некоторое ощущение ностальгии —
по ушедшей молодости и дорогому для нас времени становления и
расцвета сибирской науки. Быть может, глядя на картины Шагаева,
это щемящее чувство восстает с наибольшей силой. Однако оно ведет
не только к печали, но в конце концов и к надежде, к вере в
реальную возможность мечты. Это то прошлое, которое хранит и
направляет. И сегодня многие, покидая сибирский научный центр в
поисках лучших перспектив, хотят увезти с собой кусочек того
Академгородка, того молодого времени. И лучшая память о том —
картины Шагаева.
стр.
|
